Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 95

– Дамы и господа, посмотрите на эту сократову любовь. Когда парень слишком уродлив и женщины его не любят, приходится искать утешения среди своих. – Зрители зашлись в хохоте, разглядывая негодяя. – Смотрите, это любовь с первого взгляда! Поцелуй его, Гюнтер! Чмоки-чмок!

Спутник лодочника помог ему подняться на ноги и тут же отпрянул от него, как от прокаженного.

– Я тебе еще покажу, чертов гном, – каркнул мой обидчик в бессильной ярости: на сцене я был неуязвим.

– Заметьте, дамы и господа, какое самообладание. Фу-у! Хорошо, что Любовь слепа.

Представление было скомкано, мы быстро раскланялись, а за кулисами меня встретили шутливое подмигивание, глоток вина и мрачное неодобрение Мутти.

– Глупый поступок, – сказала она. – Не надо было этого делать.

– Да он уже, наверное, смеется над этим забавным случаем в таверне с друзьями.

– Бруннен – его территория. А ты его унизил.

Когда прошел первый восторг отмщения, я и сам понял, какую опасность накликал на себя. Я был как брошенный любовник, созерцающий ошметки своей страсти; но меня обуяло негодование.

– А что, только вам можно издеваться? Вы задираете домохозяек и старых распутников…

– Домохозяйки и распутники не носят ножей.

Ко мне на помощь пришел Абрахам, всегда готовый перечить Мутти.

– Оставь его, – сказал он, в шутку зажав мою голову у себя под мышкой, где я разрыдался, как человек, чистящий лук. – Эта стрела защитила честь всей нашей труппы. И вызвала драгоценный смех публики.

– Все равно ему надо держаться настороже, пока мы в Бруннене.

Собрав декорации, мы вернулись на свою стоянку – портовый пакгауз на причале, окруженный баржами. Лодочник и его компания, должно быть, проследили за, нами и дождались, согреваясь бутылками тичинского вина, пока я не отделился от своих. Злость сделала их терпеливыми; только около часа ночи, когда луна в ночном озере уже таяла, как мыло, я выбрался из кучи своих храпящих собратьев и направился клипе облегчиться.

Внезапно они налетели на меня: оскорбленный лодочник с предполагаемым благоверным, громадным Полифемом, и сальным юнцом, которого шатало от выпитого вина.

– Помнишь меня, чертов гном?

Я заметил, как распух его гульфик, и меня затошнило. Плюс к тому я случайно, от страха, обмочил лодочнику лодыжку, что, разумеется, не сделало его добрее.

– Помогите! – мявкнул я, прижатый к мокрой липе разодранным ухом. Юнец захихикал и поставил ногу мне на ребра.

– Сейчас я тебе покажу такую греблю, – прорычал мой противник, – что даже рыбе будет противно к тебе прикасаться. Держи его, Арнольд.

Я с ужасом осознал, что клапан моих подштанников расстегнут.

– Пожалуйста, не надо! Я старый человек! – Но они не знали жалости; мне заткнули рот и бросили Арнольду на колени. – Нет! Нет!

Наши голоса, должно быть, отнесло ветром, потому что этому головорезу не удалось осквернить мою плоть своей яростью. Я услышал глухой стук, похожий на падение ветки, и короткий стон. Я освободился и, перевернувшись, увидел Абрахама – голого по пояс и красного, как сатана, – который держал лодочника между молотом своего кулака и наковальней колена. Арнольд с удивлением потер ослепший глаз, пришел в себя и ударил Абрахама по почкам, после чего ему на плечи, как кошка, запрыгнул Ульрих. Арнольд попятился и попытался сбросить непрошеного наездника, но Ульрих запихнул ему в нос два пальца. Пьяный юнец, наш третий противник, поспешил смыться. Я думал, что навсегда. Но он быстро вернулся с железной цепью, размахнулся, по-прежнему глупо хихикая, и хлестнул Ульриха по плечу, при этом попав его скакуну в лицо. Цепь гудела и извивалась, как змея, в лунном свете. Абрахам прекратил дубасить голову лодочника и попытался ее поймать. Цепь накрутилась на его руку – он выдернул ее из пальцев юнца и зашвырнул далеко в озеро. Бой сделался ожесточеннее: местных подогревали вино и злоба, Абрахам и Ульрих дрались за свою жизнь. Окровавленный главарь, с опухшими, как фиги, глазами и раздавленным носом, вытащил нож и принялся вслепую размахивать им, ориентируясь на звуки борьбы. Абрахам всадил в его бицепс свои драконьи зубы, и окрестности озера огласились воплями. Я должен был бы им помочь, но, признаюсь, меня сковал ужас. Только когда в битву вступил Конрад – он блеял, как ягненок и тряс своей бородкой, – я набрался смелости и вмешался. Чувствуя, что чаша весов склоняется в нашу сторону, я воспользовался своим телосложением и врезал лодочнику в самое больное место, так сказать, между ветрами и водой.

Драка утихла. Победители, Абрахам и Ульрих, отпустили своих противников и позволили им уйти. Мы втроем едва оттащили Конрада от лодочника.

– Хватит, хватит, – уговаривал его Ульрих, и Конрад, увешанный слюнями, завертелся волчком, как танцор, и повалился на гравий. Мы наблюдали, как злодей выползает из его объятий и изрыгает на землю обильный ужин. На меня навалилась усталость. Мне было его почти жалко – столько ран придется зализывать. Абрахам присел на корточки и мягко заговорил с лодочником, как генерал на поле боя обращается к пленному; убедившись, что жизнь лодочника вне опасности, мой друг обнял нас окровавленными руками.

– Пошли, – сказал он. – Друзья его заберут. Остальные актеры проснулись от шума и собирались

идти на поиски, Мутти и остальные женщины собирали вещи, чтобы при необходимости быстро сняться с места. Сара закричала при виде ран Ульриха; остальные бросились ко мне, Абрахаму и Конраду, пытавшемуся пантомимой изобразить наши приключения. Абрахаму волей-неволей пришлось рассказать о случившемся; его рассказ был встречен яростным негодованием и чем-то вроде племенной гордости. Мне аплодировали и хлопали по плечам, как верную собаку – нет, не собаку, товарища, – и только Мутти сердито хмурилась.

– Ну что, ты доволен? – спросила она.

– Простите?

– Ты доволен этим свидетельством верности? Когда кому-то из наших грозит опасность, мы будем драться за его жизнь. Ты в этом сомневался?

Абрахам почуял несправедливость там, где ее не было.

– Женщина, это затеял не он. Они хотели его изнасиловать.

– А кто сказал, что они не вернутся с ночным дозором, чтобы отомстить? Тот парень, конечно, скотина, но он здешний. А мы для властей – разбойники и бродяги. Надо немедленно уходить. Прямо сейчас.

– Прости, Мутти. Я виноват.

– Ты ни в чем не виноват, – сердито сказал Абрахам.

Потом все занялись своими тюками, столбами и знаменами, плакатами и едой, детьми и зобами. Я собирал реквизит, включая свой злосчастный колчан, с которого все началось, и наш скудный запас хлеба и пива. Еще одна рука, в последний уже раз, потрепала меня по голове и быстро отдернулась. Я оглянулся и по нарочито независимому виду Мутти догадался, что это была она.

Грядущие неприятности выбрали провозвестником мою голову. Хотя Швейцария наслаждалась сочной зеленью июля, у меня в крови поселилась осень, мои ноги покрылись черной проволокой вен, а кудри на голове, которыми я заслуженно гордился, начали выпадать клочьями. Я все время щупал и приглаживал волосы, содрогаясь от отвращения. Никто из фигляров не комментировал мое облысение, кроме Абрахама, который посоветовал собирать волосы для растопки. Дородный Нарцисс, я рассматривал свое отражение в горных озерцах и жалостливо вздыхал, пытаясь удержать на месте редкие волоски. Через неделю все кончилось, и моя голова обрела идеальную форму, при виде которой любая наседка сошла бы с ума от счастья.

– Ладно, пусть это будет посвящением, – сказал я своему водяному двойнику, – моему покойному другу.

К тому времени, как мы достигли городка Андерматт в сердце массива Сен-Готтар, я был лыс, как булыжник, – и играл Купидона в отвратном парике. К тому времени мы уже очень долго не заезжали в города, и оказалось, что Мутти тоже страдает неведомой хворью. Она показала нам сыпь на глотке, как будто, выставив ее напоказ, она сможет избавиться от этого наваждения. Ее характер заметно ухудшился: любая гримаса или кашель вызывали раздраженную отповедь, а Абрахам, который всегда ловился на провокации Мутти, теперь ругался с ней без передышки. От малютки Митци мы узнали, что бабушка отдавала ей свою долю сыра, хлеба, черники и редкого лакомства – крольчатины. Эти жертвы, которые Мутти с негодованием отрицала, были понятными, даже похвальными; наша девчушка, талисман и любимица всей труппы, собиравшая деньги со зрителей, за последние месяцы стала бледной и хрупкой, так что Ульриху приходилось нести ее на спине, когда ей оказывали ноги, усыпанные нарывами. Поэтому основным поводом для волнений (а их хватало всегда: еда и кров, безразличные толпы и подозрительные магистраты) стал наш вожак – наша великая матерь, как называл ее Абрахам.