Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович - Страница 68

68

Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было.

«Не поднимется», — подумал Бабушкин.

Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку.

Бабушкин даже удивился: как гладко все получилось!

Потом догадался:

«Видимо, привычка к партийной дисциплине сработала. Раз комитет постановил — все!»

Они пошли к Бабушкину.

Три дня возились с пельменями.

Надо было приготовить тесто. Мясо.

Слепить пельмени. Да не пять, не десять, а несколько сотен.

А тут еще выяснилось — перца нет. Ну, хоть караул кричи! Нет и нет.

— А если без?.. — робко предложил Илья Гаврилович.

— Пельмени без перца?! — возмутился Бабушкин. — Это — как пила без зубьев! Приказываю: достать перец!

Совсем загонял Хоменчука, но в конце концов тот все-таки раздобыл перец. И у кого?! У стражника!

И наконец наступила суббота.

Бабушкин с утра долго убирал «балаган» — так якуты называют юрту.

Земляной пол он подмел. Тщательно, как, наверно, никогда его здесь не подметали. Попросил у хозяина оленьи и коровьи шкуры, расстелил их на полу и на лавках. А несколько красивых соболиных шкурок повесил на стену.

Вместе с Ильей Гавриловичем камелек почистил. И шесток глиняный тоже почистил. И дров побольше подложил в камелек. Вернее, не подложил, а подставил. Потому что якуты дрова ставят. Вертикально, под самой трубой. Сперва это удивляло Бабушкина, потом привык. Вроде бы, так даже и лучше.

Вскоре собрались все ссыльные — четырнадцать человек.

На огне уже бурлил котел. С улицы Бабушкин внес мешок с пельменями. Они замерзли — хоть топором руби.

— Приглашаю к остуолу, — сказал Бабушкин.

Он теперь любил ввернуть якутское словечко.

«Остуол» — это по-якутски «стол». Похоже, только гласных больше. Бабушкин уже подметил: якуты всегда в русские слова вставляют много лишних гласных.

Ссыльные сели к «остуолу». Глотали острые, в масле, мягкие и вкусные комочки, запивали кисловатым, чуть хмельным кумысом и похваливали поваров.

— Это не я. Это — Илья! — отвечал Бабушкин и смеялся: вот, даже в рифму говорить стал.

Смеется Бабушкин, а сам все на Хоменчука поглядывает. Тот принарядился, побрился. И даже космы кое-как подровнял. Вертится по юрте: одному подай, у другого — забери. То масла подлей, то дровишек добавь.

«Вот, — радуется Бабушкин. — Суетится. Это хорошо! Только глаза все такие же. Или чуть веселее?»

Один из ссыльных — студент Линьков — стал читать стихи.

Потом кто-то запел про ямщика, как замерзает он в глухой степи.

А потом и Бабушкин запел свою любимую:

Среди лесов дремучих Разбойнички идут И на плечах могучих Товарища несут.

Поет Бабушкин, кое-кто из ссыльных подпевает. А Бабушкин нет-нет да и глянет украдкой на Хоменчука. Ведь какой певун! Неужели утерпит? Неужели не присоединится?

А Хоменчук будто и не слышит песен. Сидит, молчит. О чем-то своем думает.

Пришли, остановились, Сказал он: «Братцы, стой!» —

поет Бабушкин.

Выройте могилу, Расстаньтесь вы со мной!

Неужели Хоменчук так и не подтянет? Так и промолчит?

Кончил Бабушкин. Все зашумели, заговорили.

И тут встал Хоменчук. Поднял голову, глаза прикрыл.

Ревэ та стогнэ Днипр широкий…

Все сразу умолкли, только его и слушают. А голос у Хоменчука густой, как сметана. И сочный, как спелый арбуз.

«Ага!» — радуется Бабушкин.

Поздно разошлись ссыльные по домам.

Бабушкин лег, но, хотя устал, не спалось.

И все слышался в темноте густой бас Хоменчука.

«А что глаза — это ничего. Не все сразу. Главное — лед тронулся».

Вскоре выяснилось: рано Бабушкин радовался.

«Пельменного» заряда хватило Илье Гавриловичу всего на два дня. А уже на третий — он снова лежал, прикрывшись облезлой шкурой, вялый и безучастный. И глаза у него по-прежнему были тусклые, неподвижные. Рыбьи глаза. И даже космы опять на лоб лезли. Будто уже успели за три дня отрасти.

«Так, — подумал Бабушкин. — Вот, значит, какая петрушка…»

И опять вспыхнул перед ним сверкающий в ночи факел..

Прошло несколько дней. К Илье Гавриловичу снова пришел Бабушкин. Тот по-прежнему лежал возле огня. Казалось, он все эти дни вовсе и не вставал.

— Ого! Так можно и бока продавить! — покачал головой Бабушкин.

— А что прикажете? Танцевать? — вяло пошутил Илья Гаврилович.

— Есть план. — Бабушкин снял меховую кухлянку, рукавицы, сел у огня. — Вставайте. Нужна ваша помощь.

— Опять пельмени? — невесело протянул Хоменчук.

— Нет, тут дело посерьезнее…

Бабушкин рассказал свой замысел. Каждый ссыльный получает «на харчи» от казны 15 рублей в месяц. На эти деньги не очень-то разгуляешься. И вот он решил устроить мастерскую. Чинить прохудившиеся ведра, кастрюли, чайники, если нужно — и старое ружьишко исправить. Короче — мастерская на все случаи.

Инструмент кое-какой имеется. Так что можно начинать.

Он уже сегодня обошел соседние юрты, передал якутам: «Открывается мастерская, несите заказы».

— Ну и чините, — неторопливо раскурив коротенькую якутскую трубку, сказал Илья Гаврилович. — Чините себе на здоровье.

Он лежал на спине, глядя в низко нависший черный земляной потолок.

— Одному не совладать, — сказал Бабушкин. — Вдвоем оно всегда сподручней. Вот вместе с вами и откроем мастерскую.

— Шутить изволите, сударь? — Возмущенный Илья Гаврилович даже надел пенсне, словно хотел получше разглядеть Бабушкина. — Вы слесарь. А я — юрист, присяжный поверенный. Я и паяльника-то никогда в руках не держал!

— Ничего, ничего, — улыбнулся Бабушкин. — Научу. И слесарем, и жестянщиком сделаю. И столяром. Говорят, из присяжных поверенных как раз превосходные столяры получаются.

— Вам весело?! — вспыхнул Хоменчук. — Я сказал — нет, и все. — Так… Значит, нет? — Бабушкин сразу стал серьезным.

— Значит, не хотите помочь? И это по-товарищески? Одному же мне не осилить. Подсобите хоть только начать, наладить мастерскую, а там — как угодно.

Долго Хоменчук еще упрямился, но, как ни отбивался, пришлось ему встать.

Пошли к Бабушкину.

— Во-первых, надо смастерить верстак, — сказал Бабушкин.

Два дня потратили они на этот проклятый верстак. Все было трудно.

Доски — где их тут возьмешь? Все же нашли. На берегу Яны откопали из-под снега старую развалившуюся лодку. Разобрали ее — вот и доски.

Гвозди? Тоже раздобыли. Совсем немножко, но раздобыли.

Хуже всего оказалось со столярным клеем. Нет, хоть умри. Ни плитки.

— Пока придется обойтись, — сказал Бабушкин. — А потом сварю. Я рецепт знаю. Будет не хуже фабричного.

В общем, сколотили верстак. Не очень красивый. Но крепкий.

Поглядеть, как они мастерят, в юрту набилось много якутов.

Старики сидели у огня на лавках, сосали свои коротенькие трубочки и изредка коротко и солидно давали советы.

Тут же хозяйка пекла на огромной сковороде ячменные лепешки. Они у якутов заменяют хлеб. Тут же ползали чумазые ребятишки.

Тесно в юрте, шумно.

А когда верстак встал, совсем уж не повернуться.

Потом Бабушкин и Хоменчук налаживали инструменты.

Точили стамески и пилу. И топор наточили, как бритву. И новые рукоятки сделали — для долота и молотка.

Но инструментов было мало. Бабушкин по всем юртам прошел: у кого, может, какой-нибудь стертый напильник завалялся, или молоток, или отвертка, давно отжившая свой век.

— Дайте в долг, — говорил Бабушкин. — Потом верну.