Собрание сочинений в одном томе - Высоцкий Владимир Семенович - Страница 105

105

«С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»

С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм Я недавно вернулся из Штатов, Но проблемы бежали за мной по пятам, Вслед за ростом моих результатов. Пытаются противники Рекорды повторить… Ах! Я такой спортивненький, Что страшно говорить. Но супруга, с мамашей своею впотьмах Пошептавшись, сказала, белея: «Ты отъелся на американских харчах И на вид стал еще тяжелее! Мне с соседями стало невмочь говорить, Вот на кухне натерпишься сраму! Ты же можешь меня невзначай придавить И мою престарелую маму». Как же это попроще сказать им двоим, Чтоб дошло до жены и до мамы, — Что пропорционально рекордам моим Вырастают мои килограммы? Может, грубо сказал (так бывает со мной, Когда я чрезвычайно отчаюсь): «Я тебя как-нибудь обойду стороной, Но за мамину жизнь не ручаюсь». И шныряют по рынку супруга и мать, И корзины в руках — словно гири… Ох, боюсь, что придется мне дни коротать С самой сильною женщиной в мире. «Хорошо, — говорю, — прекращаю разбег, Начинаю сидеть на диете». Но супруге приятно, что я — человек Самый сильный на нашей планете. Мне полтонны — не вес, я уже к семистам Подбираюсь и требую пищи, А она говорит: «Что ты возишься там?! Через год, — говорит, — чтоб до тыщи!» Тут опять парадокс, план жены моей смел, Ультиматум поставлен мне твердый — Чтоб свой собственный вес подымать я не смел, Но еще — чтобы я бил рекорды. И с мамашей они мне устроили пост, И моя худоба процветала, Штангу я в трех попытках ронял на помост. Проиграл я, но этого мало. Я с позором едва притащился домой, И жена из-за двери сказала, Что ей муторно жить с проигравшим со мной, И мамаша ее поддержала. Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья. Я полночи стоял у порога И ушел. Да, тяжелая доля моя, Тяжелее, чем штанга, — намного! <1971>

«Свечи потушите, вырубите звук…»

Свечи потушите, вырубите звук, Дайте темноты и тишины глоток, Или отыщите понадежней сук, Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок. Билеты лишние стреляйте на ходу: Я на публичное повешенье иду, Иду не зрителем и не помешанным — Иду действительно, чтоб быть повешенным, Без палача (палач освистан) — Иду кончать самоубийством. <1972>

«По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне…»

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне, Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без Кто за делом большим, кто за крупной добычей — в погони Отправляемся мы <судьбам наперекор>, всем советам вразрез. И наши щеки жгут пощечинами ветры, Горбы на спины нам наваливает снег… <Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век>. За окном и за нашими душами света не стало, И вне наших касаний повсюду исчезло тепло. На земле дуют ветры, за окнами похолодало, Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло. И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры И жены от обид не поднимают век! Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век. Как чужую гримасу надел и чужую одежду, Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез? До и после, в течение, вместо, во время и между — Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез. Мне щеки обожгли пощечины и ветры, Я взламываю лед, плыву в пролив Певек! Ах, где же вы, рубли длиною в километры?.. Всё вместо них дела величиною в век. <1972>

ЕНГИБАРОВУ — ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами. В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!» Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену — так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал, — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины — глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. 1972