У самого Черного моря - Авдеев Михаил Васильевич - Страница 16

– Оставьте меня под самолетом, – попросил Любимов, – и пришлите какую-нибудь машину.

Его послушались. Но машина не пришла. Тот же мальчишка приехал с санитаром и фельдшером на подводе.

Проснулся Любимов в три часа ночи. В свете керосиновой лампы, висевшей на столбе посреди землянки, увидел у своей постели комиссара. На щеках его блестели мокрые дорожки.

– Ну, что ты, Иван, – голос Любимова был еле слышен. – Видишь, я – живой. Как ты меня нашел? – вялая улыбка тронула его вспухшие губы.

– Я тебя, Вася, и на том свете нашел бы.

Батько Ныч достал носовой платок, вытер непрошеные слезы. Он не стал рассказывать, как всю ночь колесил с техником и медсестрой по степи, трижды натыкался на разбитые и обгорелые самолеты и находил там мертвых летчиков. Один даже был в таких же белых с отворотами бурках, как у Любимова, и в реглане, и они подумали, что это он, но тот оказался из другого полка. А потом нашли возле целого самолета одну бурку вместе с ногой и похоронили ее там же.

– Как у нас, Батько, все вернулись?

Ныч тяжело вздохнул, чуть не вырвалось: «Не повезло нам, Вася, ох, как не повезло», но тут же спохватился – незачем ему сейчас знать, что Аллахвердова сбили – сгорел Аршак километрах в десяти от аэродрома, что не вернулись с задания лейтенант Щеглов и сержант Швачко. Нет, комэску, теперь не то нужно. И выдавил улыбку комиссар, сказал ободряюще:

– Не беспокойся, Степаныч, все в порядке. Вот тебя только подлечим…

– Не утешай, Иван. Плохо мое дело, – Любимов перевел дыхание. – У меня же левой ноги нет, Батько. – Он зажмурил на секунду глаза, на ресницах задрожали две росинки. – Хирург грозился и правую отрезать… Ваня, милый, как же я без авиации? На одной-то еще, а без двух куда? Умру, а вторую ногу резать не дам!

Всегда умел, всегда находил Ныч нужное человеку слово а тут сам разволновался, еле сдерживал себя чтобы не разрыдаться у постели пострадавшего друга.

– Не об этом думка твоя, Вася. Ногу спасем. Сейчас поеду к Ермаченкову. Василий Васильевич поможет в госпиталь перебросить. И мы еще повоюем с тобой.

Помолчали немного. Любимов устал. Прощаясь, попросил, чтобы самолетом, чтобы не трясли его на машине по дорогам.

– Посоветуй Ермаченкову назначить вместо меня Авдеева, дай слово мне, дай, что не уйдешь в пехоту. Батько поклялся, поцеловал Любимова и вышел.

Закрыв дверь, Ныч отвернулся в темный угол, вытер глаза – зачем сестре видеть, как комиссары плачут.

Горькую весть о случившемся с командиром батько Ныч привез в эскадрилью утром. Все ходили, как пришибленные, разговаривали в полголоса. Я собрался немедленно ехать к Любимову, но Ныч предупредил, что скоро прибудет Ермаченков.

– Просил быть всем в сборе.

Прилетел Ермаченков. Он не стал донимать расспросами, что и как было. Сказал коротко:

– С этой минуты вы, товарищ Авдеев, командир пятой эскадрильи. Боевых заданий на сегодня вам нет. С личным составом проведите серьезный разбор вчерашнего дня, пусть выскажутся и извлекут урок из собственных ошибок. Я, к сожалению, присутствовать на разборе не смогу, улетаю в Севастополь. Завтра доложите. А теперь расскажите, как могло случиться, что погиб Аллахвердов.

Я достал из кармана небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги, протянул его Ермаченкову:

– Вот докладная единственного свидетеля – его ведомого.

Генерал развернул листок, исписанный убористым круглым почерком, прочитал молча:

«Врид командира 5 АЭ 32 АП

Ст. лейтенанту Авдееву.

9.10.41 в 15–28 мл. лейтенант Аллахвердов – ведущий я и мл. лейтенант Колесников – ведомые, на самолетах Як-1 вылетели на сопровождение бомбардировщиков в район Григорьевки. Шли маршрутом Тагайлы– Григорьевка на Н до 3000 метров. Прибыли на цель в 15–40. Во время бомбометания прикрывали группу бомбардировщиков. После выполнения задания сопровождали на обратном пути. В р-не Ишунь пилот мл. лейтенант Колесников отстал и больше я его не видел. К-р звена т. Аллахвердов подал сигнал подойти ближе. В это время нас обстреляли ЗА пр-ка. Пристроившись к к-ру зв. на Н-3000 м, я почувствовал в 15–52 попадание снаряда ЗА по правой плоскости. Мл. л-т Аллахвердов сделал левый переворот, а я стал разворачиваться вправо. При развороте со стороны солнца меня атаковал 1 Me-109. Попал по левой плоскости: самолет загорелся. Я пошел на снижение в направлении на свою территорию. Меня прикрывал подполковник Юмашев на с-те Як-1. Я произвел посадку на горящем с-те в 16.45 в районе Мунус-Татарский на брюхо. Самолет сгорел, сам имею легкие ушибы правой стороны: руки, ноги и спины, После посадки я видел, как 3 Me-109 гнался за ком. звена Аллахвердовым на бреющем полете. В районе Кир-Актачи зажгли его, он сделал горку, свалился на крыло и врезался в землю. Летчик и самолет сгорели.

10.10.41 Пилот 5АЭ 32 серж. Николаев».

Ермаченков также молча вернул докладную.

– М-да. Жаль хорошего командира, прекрасного летчика не стало. У него родственники есть? Напишите им. Подробности эти не нужно, – он кивнул на докладную Николаева. – Напишите – погиб при выполнении боевого задания, как воевал, как любили его товарищи. А Николаев где?

– Отправили в госпиталь, товарищ генерал.

В Тагайлах Ермаченков задерживаться больше не стал. Распорядился выделить одно звено на два-три дня в Одессу для прикрытия кораблей эвакуации и улетел.

В Севастопольский госпиталь Любимова, как и просил, перевезли санитарным самолетом. Сильно израненную правую ногу там, в госпитале, не отрезали, но и здесь ничего утешительного не обещали.

– Напрасно упрямитесь. – убеждал его хирург. – Перебиты сухожилья, порваны сосуды, ступня начинена мельчайшими осколками, извлечь которые абсолютно невозможно. Начнется гангрена – отхватим до коленки. Любимов на ампутацию не согласился. Думал, что хоть этой искалеченной ногой он стоит пока в авиации непрочно, но стоит. Лишись ее, единственной опоры, спишут подчистую с флота и в штабники не возьмут. Вне авиации он себя не представлял.

Истекая кровью в ночной степи, беспокоился, как бы не уснуть, не умереть под крылом самолета раньше, чем его найдут. Отчаяние схватило его за горло, когда смертельная опасность осталась позади: обработана и забинтована культя, перевязана раненая нога, извлечено несколько осколков из головы и кистей рук, когда услышал спокойный, уверенный голос хирурга:

– Правая нога, дорогой мой, тоже не нога. Спасти ее медицина беспомощна.

Как же жить летчику безногому?

Столько лет готовился к боям, и дрался уже без страха, что поначалу с каждым бывает, набрался опыта, в воздухе сам искал встреч с врагом – воевать бы еще, да воевать. А его уговаривают – отнять вторую ногу. Врачи, разумеется, спасают жизнь ему – человеку. И никто из них не думал спасти в нем летчика, боевого летчика-истребителя. Да и было ли у них время раздумывать? Прибывали и прибывали раненые. Медперсонал не знал ни сна, ни отдыха. В госпитале заставлены койками все палаты, коридоры и проходы. Здесь каждый должен благодарить судьбу, что жив остался.

Ночью на Корабельной стороне завыли на разные голоса сирены и гудки судов. Любимов слушал тревожный концерт отражения воздушного налета. Сначала дробным барабанным боем отозвались на гудки зенитки. Сирены умолкли. Высоко в стороне подвывали моторы «юнкерсов». Внезапно оборвались орудийные залпы. На секунду усилился гул «юнкерсов». И вдруг мощный протяжный рев истребителей Миг-3 (Любимов узнавал их по голосу) распорол ночное небо и посыпались из него с нарастающим свистом бомбы. Они рвались далеко и глухо. А в воздухе сквозь надрывный гул чужих и своих моторов рыкали скорострельные пулеметы и сухо постукивали роторные пушки.

Любимов знал, что на «мигах» отражает налет 1-я эскадрилья. Возможно, там, в ночном небе, бьет по нащупанному прожекторами «юнкерсу» комэск Васильев. или Евграф Рыжов, или Николай Савва, или Яша Иванов, не исключено – и его друг Семен Карасев с ними. А сколько таких налетов отбивал от Севастополя Любимов до перебазирования его эскадрильи в Таврическую степь, под Тагайлы. Но больше всего запомнился ему не тот случай, когда ночью сбил он немецкого бомбардировщика, а самый первый вылет 22 июня, перед рассветом.