У самого Черного моря - Авдеев Михаил Васильевич - Страница 42

Мы видели капитуляции городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну – они дерутся насмерть. Они не говорят „я сдаюсь“, когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур».

Подруливая к капониру, я увидел рядом с Бугаевым и Кокиным батьку Ныча. В зубах его торчала трубка. Значит, есть новости. Комиссар просто так встречать не станет.

– Ты чем-то взволнован, Иван Константинович? Ныч вынул изо рта трубку.

– Хочу тебя обрадовать: у нас гости.

– ?

– Додик Нихамин прилетел. Поселился с нами. Макееву я уже сказал, чтобы выделил ему механиков и оружейников.

– Интересно. Где же он?

– Летчики в нашем блиндаже отдыхают. И Додик там.

За блиндажом на склоне к бухте разорвался в камнях тяжелый снаряд.

– Недолет.

– Нет, – возразил Ныч. – Это немцы приучают нихаминцев к новым условиям.

Капитан Нихамин выглядел после госпиталя и отдыха свеженьким, будто с курорта прибыл.

Мы обнялись.

– Что за народ с тобой?

– Орлы, Миша, не хуже твоих. Не воевали еще, но не хуже.

Мне стало не по себе. Неужели нельзя было подобрать десяток севастопольцев из выздоровевших? А этим не в таких условиях получать боевое крещение.

– Зачем ты их в этот ад привел?

– Лучшей школы истребителю, чем здесь, не придумаешь. А потом – не только в Севастополе хорошие летчики нужны… Да, я забыл передать тебе привет от Любимова.

– Ну как там он?

– Ходит.

– Где он?

– Ходит. Танцует. Грозится летать. Вам никто не говорил, как мы с ним в Чистополь на УТ-два к семьям своим летали? Нет? Так слушайте.

И Додик с подробностями рассказал, а рассказывать он мастер, как в начале апреля прилетел в Моздок Василий Васильевич и сказал ему Нихамину:

– Садись на УТ-два, забери в Орджоникидзе из госпиталя Любимова и ко мне, в Новороссийск.

– Да, чуть не забыл главного, – спохватился Додик. – Вася уговорил меня дать ему в воздухе управление. И я дал. Представьте себе, ничего. Без ноги, а летел, как бог. Видели бы его, какой он счастливый был. И от Новороссийска до Сталинграда раза два передавал ему управление…

– А как ты думаешь, сможет Любимов без ноги летать? – спросил Ныч Нихамина.

– Истребителем, в бой, конечно, немыслимо, А так, на У-два там или на транспортном – вполне. Если допустят.

– А он?

– Он-то что. Говорит, буду на истребителе. Тормоза, мол, на «яке» ручные, а толкать педали руля поворота можно и протезами.

– Да-а, – вздохнул Ныч. – Хорошо бы ему разрешили…

А снаряды рвались на южном побережье мыса. Мы сидели с Нычем на скамейке у входа в землянку и думали над проблемой номер один. В других эскадрильях «безлошадных» мотористов, оружейников и механиков отправляли на передний край. 1-ю эскадрилью пока не трогали, но не сегодня – завтра могут потребовать. Несколько авиаспециалистов судьбы Севастополя не решат, а воевать еще придется долго, и нужны будут опытные механики, а где их потом возьмешь таких, какими они стали здесь.

– Поговори с генералом, – предложил Ныч. – Мне кажется, он должен понять…

– Надо поговорить, – согласился я.

Из-за капонира показался Иван Иванович Сапрыкин.

– Вот где вы, – начал он громко. – Я специально к вам.

– Ты-то как там? – спросил Ныч.

– Ничего. Хорошего ничего.

Иван Иванович присел напротив хозяев на корточки, Достал папиросу и, прикуривая от самодельной зажигалки, продолжал:

– Только сейчас с КП. На личную беседу вызывали. Тебе, говорят, командовать уже некем, но мы тебя на Кавказ сейчас не отправим. Ты нам здесь очень нужен.

На Кавказ мы отправимся вместе, а сейчас, с сей минуты, ты будешь руководить ночными полетами. Завтра, только это, друзья, по секрету. Завтра придут двадцать транспортных самолетов. Вы их примете, укажете места загрузки и до рассвета выпустите.

– Что это? Севастополь решили сдавать?

– Откуда мне знать! Я говорю, что самому сказано…

И эскадрильи капитана Нихамина тоже хватило не надолго. Вины командира тут особой не было – он принял народ месяца полтора назад и передать свой опыт летчикам не успел. Но фронту от этого было не легче.

Днем Херсонес трясло от взрывов снарядов и бомб. Поднималась в небо грязно-желтая, смешанная с дымом пыль, закрывала солнце. Воздух пропитался гарью, запахом жженого тола и пороха. Гудело все вокруг, выло, оглушающе грохотало. Люди укрывались в блиндажах и щелях с прочным перекрытием. Погибла плавучая батарея «Не тронь меня», и над аэродромом свободно гуляли немецкие истребители. Одна волна бомбардировщиков уходила, другая шла ей на смену. И так – с восхода и до заката.

Потом все обрывалось. Наступала зловещая тишина. Казалось, ничего живого не осталось на этом выжженном, перепаханном бомбами и снарядами клочке земли, сплошь покрытом рваными кусками металла.

Но проходила минута и аэродром оживал. Из укрытий выползали наверх люди. Они еще находили в себе силы подшучивать друг над другом и улыбаться. Из-под ног со, звоном вылетали осколки. Связисты уходили на линии в поиски обрывов телефонных проводов, механики всех служб и летчики быстро осматривали самолеты и пробовали моторы. Засыпали щебнем воронки на летном поле, а трактор Васи Падалкина вновь, выбрасывал, в небо синие кольца дыма и тащил за собой каток. В сумерках, прикрывая взлет штурмовиков, поднимались в воздух четыре «яка» – остатки первой эскадрильи – пары Авдеев – Акулов, Макеев – Протасов.

Под крыльями проходил Севастополь– безлюдный, разрушенный, страшный. Из развалин торчали обгорелые трубы. Почернел Приморский бульвар. Сердце обры вается, но приходятся вести огонь по Северной стороне и Константиновскому равелину, бомбить Инженерную пристань – святые, дорогие сердцу места. Бешено огрызаются немецкие зенитки, по ним бьют наши пулеметчики с пристани Третьего Интернационала и Павловского мыса.

Над Северной стороной появляются «мессершмитты». Более двадцати. Точно подсчитать их некогда. Они с ходу атакуют штурмовики. Один Ил-2 падает в бухту. Наша четверка отбивает остальных.

Трудный бой в сумерках короток. Немцы теряют один самолет и быстро уходят – торопятся сесть на свой аэродром до наступления темноты.

Капитан Сапрыкин наладил ночной старт. Акулов доложил мне по радио, что ранен и приземлился вслед за штурмовиками. Военфельдшер Вера Такжейко, как всегда, встречала летчиков на стоянке. Акулов подрулил к капониру, вылез из кабины, спрыгнув на землю, снял с головы разорванный пулей шлемофон. Лоб его был В крови. Вера посветила фонариком, осмотрела рану, улыбнулась.

– Ничего опасного, Петя. Содрало кожу, – сказала она. – Тебе повезло.

– Гитлеровцу повезло меньше. Рыбку ловит.

– Поздравляю, командир, – сказал техник-лейтенант Рекуха. – С пятым сбитым поздравляю.

– Какие тут поздравления…

– «Мессершмитты»! – крикнул кто-то в темноте.

Темно стало лишь на земле, а небо еще было светлым и на нем хорошо просматривались самолеты: Три Пе-2 дожидались посадки. Их прикрывали три Як-1 – Макеев и Протасов, и я: С северо-запада приближалось около шестнадцати Me-109. На старте не включали прожектора. «Петляковы» прижались к воде и низко ходили в стороне от аэродрома. Сверху их не видно. Снизились и мы. Нам теперь преимущество в высоте ни к чему. Мы выходим в атаку снизу. Кажется удачно. Нажимаю гашетку. От двух коротких очередей Me-109 вспыхнул и упал в море.

Летчик выбросился на парашюте. Несколько минут спустя в лучах прожекторов приземлились «пешки» и «яки». Позже я узнал, что сбитого летчика выловили у берега техники с И-16. Пленный на допросе сказал, что воевал в Испании, во Франции, в Польше, в Африке и имеет на своем счету тридцать сбитых машин

В самую короткую июньскую ночь летчики с Херсонеса успевали сделать по три-четыре вылета. Приходили с Кавказа транспортные самолеты, загружались и до рассвета улетали. Я отправил на Большую землю сначала Акулова, затем и раненого Протасова