Западноевропейская литература ХХ века: учебное пособие - Шервашидзе Вера Вахтанговна - Страница 3

3

Альбатрос в одноименном стихотворении Бодлера – символический образ поэта, созданного для «идеала» и «изгнанного на землю», где «исполинские ему мешают крылья»:

Поэт, вот образ твой! Ты только без усильяЛетаешь в облаках, средь молний и громов,Но исполинские тебе мешают крыльяВнизу ходить в толпе, средь шиканья глупцов.«Альбатрос». Пер. П. Якубовича

«Изгнанничество» поэта обусловлено не только несовершенством мира, но и осознанием двойственности своего «поэтического Я», своей души. Истоки раздвоенности – в несовершенстве человеческой природы. «Если это единство (человек), ставшее двойственностью, значит пал Бог. Иначе говоря, не было ли творение – падением Бога?» («Мое обнаженное сердце»).

«В каждом человеке всегда живы два стремления: одно к Богу, другое к Сатане. Обращение к Богу, или одухотворенность, – это желание как бы подняться ступенью выше; призывание Сатаны, или животное состояние, – это радость падения» («Мое обнаженное сердце»):

О, светлое в смешенье с мрачным!Сама в себя глядит душа,Звездою черною дрожаВ колодце Истины прозрачном.Дрожащий факел в адской мглеИль сгусток дьявольского смеха,О, наша слава и утеха —Вы – муки совести во зле.«Неотвратимое». Пер. В. Левика

«Муки совести во зле», испытываемые Бодлером, ощущающим себя «попеременно то жертвой, то палачом», порождают беспощадное самобичевание поэта:

Я оплеуха – и щека,Я рана – и удар булатом,Рука, раздробленная катом,И я же – катова рука!«Самобичевание». Пер. И. Лихачева

Бунт Бодлера, осознающего непреодолимую двойственность души, находящейся в постоянной схватке между духом и плотью, Богом и Сатаной, выливается в форму трагической иронии, являющейся трансформацией романтического, светлого, радостного игрового начала, примиряющего противоречия во всеобщей гармонии. Бодлеровская ирония, не просветленная идеалом, утверждающая мир парадоксальных истин и перевернутых сравнений, содержит в тенденции черты черного юмора, который обретет значимость философско-эстетической категории в сюрреализме. Бог и Сатана, Добро и Зло в поэзии Бодлера меняются местами. В «Отречении св. Петра» Бог – «яростный тиран, упившийся вина, спокойно спит под шум проклятий и молений» (пер. В. Левика). В «Литании Сатане» – иронической перифразе «Отче наш» – Сатана – «вождь изгнанников, целитель душ», «развенчанный Бог» (пер. В. Левика).

Иронией пронизана очень важная и болезненная для Бодлера тема всемогущества зла, «извечной человеческой жестокости». Эстетизация зла приобретает пародийный, гротесковый характер. Черный юмор используется Бодлером как ироническое снижение поэтического пафоса:

Когда ж прискучат мне безбожные забавы,Я возложу, смеясь, к нему на эту грудьДлань страшной гарпии: когтистый и кровавыйДо сердца самого она проточит путь.И сердце, полное последних трепетаний,Как из гнезда птенца, из груди вырву я,И брошу прочь, смеясь, чтоб после истязанийС ним поиграть могла и кошечка моя.«Благословение». Пер. Д. Мережковского

Ирония Бодлера ниспровергает с божественного пьедестала и символ «вечной женственности»: «Вечная Венера («каприз, истерика, фантазия») – один из соблазнительных ликов Дьявола» («Мое обнаженное сердце»):

О, женщина, о тварь, как ты от скуки зла!Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной —Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!«Женщина». Пер. В. Левика

Вечная женственность в поэзии Бодлера неразрывно связана с темой сатанинской красоты, несущей одновременно и блаженство, и отраву:

Порою опий властью чарРаздвинет мир пространств безбрежный...Твои глаза еще страшнее,Твои зеленые глаза:Я опрокинут в них, бледнея;К ним льнут желанья, пламенея,И упояет их гроза.Но жадных глаз твоих страшнее,Твоя язвящая слюна;Душа, в безумье цепенея,В небытие погружена.«Отрава». Пер. В. Левика

«Цветы зла» – это «странствие в поисках Красоты». «Прекрасное – всегда неизбежно двойственно, хотя производимое впечатление едино» («Статьи об искусстве»). Двойственность Красоты подразумевает стирание граней между Добром и Злом, Богом и Сатаной, Красота – воплощение не только совершенства, но и губительного очарования, холодного безразличия:

Вся, как каменная греза, я бессмертна, я прекрасна,Чтоб о каменные груди ты расшибся, человек.«Красота». Пер. В. Брюсова

Бодлеровская красота, лишенная романтической вселенской гармонии, одновременно губительна и прекрасна – «дитя небес» и «порождение ада». Стихотворение «Гимн Красоте» – манифест бодлеровского эстетизма:

Скажи, откуда ты приходишь, Красота?Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?Прислал ли ад тебя иль звездные края?Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?Не все ль равно. Лишь ты, царица Красота,Освобождаешь мир от тягостного плена,Шлешь благовония, и звуки, и цвета.Пер. В. Брюсова

Красота в поэзии Бодлера, обусловленной теорией соответствий, содержится в любом предмете, независимо от его этического и эстетического содержания. Прикосновение волшебного жезла воображения «превращает хлам человеческий и животный в золото. Только это превращение имеет не материальную, а духовную цель» («Статьи об искусстве»). Эстетизация отвратительного, уродливого, мерзкого, отвергаемого поэзией, становится у Бодлера одним из средств создания многоцветной, многокрасочной палитры мира, в каждом явлении которого проглядывает лик Бесконечного:

Вы помните ли то, что видели мы летом?Мой ангел, помните ли выТу лошадь дохлую под ярким белым светом,Среди рыжеющей травы.Полуистлевшая, она, раскинув ноги,Подобно девке площадной,Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,Зловонный выделяя гной.«Падаль». Пер. В. Левика

Музу своего трагичного надрыва Бодлер называет «больной»:

О муза бедная! В рассветной, тусклой мглеВ твоих зрачках кишат полночные виденья;Безгласность ужаса, безумий дуновеньяСвой след означили на мертвенном лице.«Больная муза». Пер. Б. Лившица