Стеклянные цветы - Каммингс Мери - Страница 34

— …Сейчас мы доберемся до врача — он тебе даст что-нибудь… У тебя очень болит? Как ты думаешь, ты послезавтра уже машину вести сможешь? А то послезавтра мы в Ниццу прибываем…

— Слушай, заткнись, а? — попросил Филипп. — Мне говорить больно.

Амелия тут же послушно замолчала и пошла рядом, испуганно-сочувственно поглядывая на него.

На улице было тепло, веял легкий приятный ветерок и пахло бензином — после прокуренной духоты зала этот запах казался свежим и бодрящим. Вдалеке виднелось что-то похожее на шоссе — мелькали фары стремительно проносившихся машин, горели фонари.

— А ты здорово дерешься! — не выдержав молчания, снова прорезалась Амелия. — Это ты в армии научился, да?

— Да.

— А…

Он взглянул на нее — этого хватило, чтобы она снова заткнулась.

В том, что первый попавшийся таксист согласится посадить к себе в машину подозрительного типа с разбитым лицом, Филипп сомневался и думал, что сейчас предстоит уговаривать, платить втридорога. Но он недооценил Амелию — едва завидев свободную машину, она, размахивая руками, ринулась под колеса. Он еле успел схватить ее и дернуть обратно.

Таксист остановился и высунулся:

— Мадемуазель, вам нужна помощь? Этот человек к вам пристает?

— Нет! То есть… ну садись в машину, что ты стоишь?! — подтолкнула она Филиппа и полезла следом. — Нам нужно к врачу, видите, у него…

— Не надо мне никакого врача, обойдусь! — перебил он. — Поехали на яхту!

— Ты что?.. — начала она.

— Хватит, ты свое дело уже сделала! — бросил Филипп, в дополнение к словам ладонью припечатал ей рот и обернулся к водителю. — К черту врача. Поехали в порт, — сказал он на чистом французском языке и добавил, кивнув на безмолвно вылупившую на него глаза Амелию: — Бабы… Сначала сама меня в драку втянула — а когда мне из-за нее нос разбили, истерику закатывает. Крови она, видите ли, боится!

Шофер понимающе кивнул и тронулся с места. Только теперь Филипп убрал руку со рта баронессы. Но та продолжала молчать, ошалело уставившись на него.

— Ты что, — наконец спросила она шепотом, уже по-английски — между собой они обычно общались на этом языке. — Ты что — французский знаешь?!

Он не счел нужным отвечать.

— Ты что — действительно французский знаешь? — спросила Амелия снова, когда они, высадившись из такси, шли по пирсу.

— Да.

— А…

— А если тебя интересует, слышал ли я, что я хам и горилла и в постели ничего не стою — то да, слышал.

— Не подслушивай — ничего неприятного о себе не услышишь, так всегда моя мама говорит, — ничуть не смутилась она.

— Я не подслушивал: Вы над самым ухом трындели, — огрызнулся Филипп.

— И потом, я не сказала «ничего не стоишь», я сказала «ничего особенного»… — Они дошли до яхты, и Амелия сочла нужным замолчать.

Матрос у трапа удивленно взглянул на них, но ничего не сказал.

Филипп свернул в сторону своей каюты, она не отставала. Не подействовал даже выразительный взгляд — чего, мол, прешься?

Он понимал, что, «расшифровавшись» с французским, открыл ящик Пандоры, и Амелия теперь не отвяжется с вопросами. И отмолчаться не удастся, будет настырно лезть. Но уж очень надоели эти детские игры с «непониманием»!

— А откуда ты знаешь так хорошо французский? — снова принялась она за свое, едва они зашли в каюту.

— Я шесть лет прожил в Париже.

Больше всего Филиппу сейчас хотелось остаться одному, раздеться и вытянуться на койке. Но баронесса явно не разделяла его планов — едва войдя в каюту, она скинула туфли, влезла с ногами на постель и устроилась в изголовье, подсунув себе под локоть подушку.

— А что ты там делал — в Париже? Тебе выпить заказать? — потянулась она к телефону.

— Учился. — Предвидя следующий вопрос, добавил: — В Сорбонне. Закончил. Диплом имею. Психолога. Что еще?!

— А… Ты-ы?!!!

— Я!

Недоверие, прозвучавшее в ее вопросе, взбесило его. Ну да, конечно, он же «горилла»!

Больше не обращая на нее внимания, Филипп начал раздеваться. Каждое движение давалось с трудом. Выяснилось, что брюки изнутри измазаны кровью — на правой ноге, ниже колена, имелась здоровенная ссадина.

Достав чемодан, он поискал аспирин. Не нашел, со злостью вывалил все содержимое на кровать — аспирин тут же обнаружился на самом дне.

— А чего ты никогда не говорил, что ты… это… в Сорбонне учился и все такое? — родила очередной вопрос Амелия.

— Ты не спрашивала.

— Но тебя же что спрашивай, что не спрашивай, ты все равно не отвечаешь! — обиженно воскликнула она.

— Слушай, дорогая, я сейчас не расположен ни с кем разговаривать. Шла бы ты к себе, а?

С этими словами Филипп направился в ванную, надеясь, что к тому времени, как он вернется, в каюте уже будет пусто.

Увы, надежды не оправдались. Амелия встретила его словами:

— Ты весь в синяках, просто жуть какая-то! Так тебе выпить заказать?

— Закажи стакан холодного молока, — со вздохом сказал он.

— Молока? Зачем?!

Не дождавшись ответа, она хмыкнула и дернула плечиком, но позвонила и молоко заказала. А себе, естественно, вермут, с лимоном и со льдом.

Филипп слышал это краем уха — стоя перед зеркалом, он мазал наиболее «выдающиеся» синяки обезболивающей мазью.

— А чего это такое? — раздалось сзади.

Он обернулся. Оказывается, Амелия успела углядеть среди вещей, вытряхнутых им из чемодана, большой пакет в яркой цветной бумаге, и теперь крутила его в руках.

— Это я тебе подарок купил, — вынужден был сказать Филипп. — Потом мы с тобой поругались, и…

— Мне?! — переспросила она.

— Да. С днем рождения тебя.

Конечно, сегодня, после всего, что она натворила, не самый подходящий день, чтобы дарить ей подарки — ну да ладно, чего уж там!

Острые коготки впились в бумагу, кромсая ее.

Он снова отвернулся к зеркалу; чуть сдвинулся в сторону, чтобы видеть, что происходит у него за спиной. Амелия разглядывала книгу — медленно открыла ее… перелистывает… начала что-то разглядывать вблизи, поднеся к глазам, лицо удивленное…

Ну что же она молчит? Восьмое чудо света — потерявшая дар речи баронесса фон Вальрехт!

В дверь постучали. Филипп открыл, взял у стюарда поднос и, проходя мимо кровати, поставил на тумбочку вермут. Сам же подошел к столу, высыпал на ладонь полдюжины таблеток аспирина и запил молоком.

Он не услышал движения сзади, лишь почувствовал внезапно прижавшееся к спине теплое тело и руки, обхватившие его за плечи.

— Филипп, милый… спасибо! — Амелия поцеловала его в шею. — Никто мне ничего такого не подарил, чтобы именно для меня… вот такое — а ты подарил… Спасибо тебе, ты… ты очень хороший! И не сердись больше на меня, ладно?!

Она потерлась лицом об его спину, снова поцеловала; руки ее блуждали по его плечам, по груди — гладили, ласкали. Почти невольно, не думая о том, что делает, Филипп наклонил голову и прижался щекой к одной из этих рук — та сразу замерла, хотя вторая продолжала поглаживать его по груди.

Ему мучительно захотелось повернуться, обнять Амелию и прижаться к ней. Не потому, что она привлекала его сейчас как женщина, а потому же, почему прижимаются друг к другу животные: лошади кладут голову на спину соседки, сбиваются вместе, в одну пеструю кучу, котята или щенки — чтобы почувствовать, что ты не один, ощутить рядом чье-то живое тепло.

Ее сердце билось совсем рядом, и ласковые руки лежали у него на плечах… Филипп усилием воли стряхнул с себя это наваждение и повернулся, поцеловал ее в щеку.

— Ну все. А теперь иди спать.

— Ты не хочешь, чтобы я осталась? — она словно почувствовала то, другое, не сказанное вслух.

— Иди спать! — Врать ему не хотелось. — У меня все тело болит, у этого парня кулаки как из чугуна. — Легонько подтолкнул ее, отодвигая от себя.

Амелия спорить не стала — подошла к кровати, взяла книгу и направилась к выходу. На пороге обернулась:

— Но ты точно на меня уже не сердишься?