Стихотворения и поэмы. Дневник - Ахмадулина Белла Ахатовна - Страница 38

38

Луна в Тарусе

Двенадцать часов. День июля десятыйисчерпан, одиннадцатый – не почат.Меж зреющей датой и датой иссякшей —мгновенье, когда телеграф и почтамтменяют тавро на тавро и печальновдоль времени следуют бланк и конверт.До времени, до телеграфа, почтамтамне дальше, чем до близлежащей, – о нет,до близплывущей, пылающей ниже,насущней, чем мой рукотворный огоньв той нише, где я и крылатые мыши, —луны, опаляющей глаз сквозь ладонь,загаром русалок окрасившей кожу,в оклад серебра облекающей лоб,и фосфор, демаскирующий кошку,отныне и есть моя бренная плоть.Я мучу доверчивый ум рыболова,когда, запалив восковую звезду,взмываю в бревенчатой ступе балкона,предавшись сверканью, как будто труду.Всю ночь напролёт для неведомой целибессмысленно светится подвиг души,как будто на ветку рождественской елиповесили шар для красы и ушли.Сообщник и прихвостень лунного света,смотрю, как живет на бумаге строкасама по себе. И бездействие этосильнее поступка и слаще стиха.С луной разделив ее труд и мытарство,последним усильем свечу загашуи слепо тащусь в направленье матраца.За горизонт бытия захожу.1976

«Деревни Бёхово крестьянин…»

Деревни Бёхово крестьянин…А звался как и жил когда —всё мох сокрыл, затмил кустарник,размыла долгая вода.Не вычитать из недомолвокнепрочного известняка:вдруг, бедный, он остался молод?Да, лишь одно навернякаизвестно.И не больше вздоравсё прочее, на что строкупотратить лень.Дождь.С косогоравид на Тарусу и Оку.1976

Путник

Анели Судакевич

Прекрасной медленной дорогойиду в Алёкино (онозовет себя: Алекино́),и дух мой, мерный и здоровый,мне внове, словно не знакоми, может быть, не современникмне тот, по склону, сквозь репейник,в Алёкино за молокомбредущий путник. Да туда ли,затем ли, ныне ль он идет,врисован в луг и небосводдля чьей-то думы и печали?Я – лишь сейчас, в сей миг, а он —всегда: пространства завсегдатай,подошвами худых сандалийосуществляет ход временвдоль вечности и косогора.Приняв на лоб припёк огнянебесного, он от менявсё дальше и – исчезнет скоро.Смотрю вослед моей душе,как в сумерках на убыль света,отсутствую и брезжу где-то —то ли еще, то ли уже.И, выпроставшись из артерий,громоздких пульсов и костей,вишу, как стайка новостей,в ночи не принятых антенной.Мое сознанье растолкави заново его туманядремотной речью, тетя Маняпротягивает мне стаканпарной и первобытной влаги.Сижу. Смеркается. Дождит.Я вновь жива и вновь должниквдали белеющей бумаги.Старуха рада, что зятьяубрали сено. Тишь. Беспечность.Течет, впадая в бесконечность,журчание житья-бытья.И снова путник одержимыйвступает в низкую зарю,и вчуже долго я смотрюна бег его непостижимый.Непоправимо сир и жив,он строго шествует куда-то,как будто за красу закатана нём ответственность лежит.1976

Приметы мастерской

Б.М.

О гость грядущий, гость любезный!Под этой крышей поднебесной,которая одной лишь безднойвсевышней мглы превзойдена,там, где четыре граммофонавзирают на тебя с амвона,пируй и пей за время оно,за граммофоны, за меня!В какой немыслимой отлучкея ныне пребываю, – лучшене думать! Ломаной полушкижаль на помин души моей,коль не смогу твой пир обильныйпотешить шуткой замогильнойи, как всеведущий Вергилий,тебя не встречу у дверей.Войди же в дом неимоверный,где быт – в соседях со вселенной,где вечности озноб мгновенныйбыл ведом людям и вещами всплеск серебряных сердечеко сквозняке пространств нездешнихгостей, когда-то здесь сидевших,таинственно оповещал.У ног, взошедших на Голгофу,доверься моему глаголуи, возведя себя на горуповерх шестого этажа,благослови любую малость,почти предметов небывалость,не смей, чтобы тебя бояласьшарманки детская душа.Сверкнет ли в окнах луч закатный,всплакнет ли ящик музыкальныйиль призрак севера печальныйвдруг вздыбит желтизну седин —пусть реет над юдолью скушнойдом, как заблудший шар воздушный,чтоб ты, о гость мой простодушный,чужбину неба посетил…1976

«Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад,а тот же день. Он мною в половинепокинут был, и сумерки на садтогда не пали и падут лишь ныне.Барометр, своим умом дошеддо истины, что жарко, тем же деломи мненьем занят. И оса – дюшескогтит и гложет ненасытным телом.Я узнаю пейзаж и натюрморт.И тот же некто около почтамтадо сей поры конверт не надорвет,страшась, что весть окажется печальна.Всё та же в море бледность пустоты.Купальщик, тем же опаленный светом,переступает моря и строфытуманный край, став мокрым и воспетым.Соединились море и пловец,кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.И у меня своя здесь жертва есть:вот след в песке – здесь девочка бежала.Я помню – ту, имевшую в видуписать в тетрадь до сини предрассветной.Я медленно навстречу ей иду —на двадцать лет красивей и предсмертней.– Всё пишешь, – я с усмешкой говорю.Брось, отступись от рокового дела.Как я жалею молодость твою.И как нелепо ты, дитя, одета.Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь.Всё будет: книги, и любовь, и слава.Но страшен мне канун твоих потерь.Молчи. Я знаю. Я имею право.И ты надменна к прочим людям. Тыне можешь знать того, что знаю ныне:в чудовищных веригах немотыоплачешь ты свою вину пред ними.Беги не бед – сохранности от бед.Страшись тщеты смертельного излишка.Ты что-то важно говоришь в ответ,но мне – тебя, тебе – меня не слышно.1977