Детям (сборник) - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 21

– И новый забор… домик поправили… Мэри в теплой конюшне… Что!.. Помните, я говорил вам?.. Мэри сделала свое дело… А вы не верили все…

– Да…

«У-ух… у-ух…» – глухо отдалось в конюшне.

Воробей вздрогнул. Жук ниже опустил голову.

– Слышите?.. Что это с ней? – спросил он. – Тогда этого не было…

– Да… особенно ночью… Я слыхал, что это болезнь…

– Болезнь? – еще ниже опустил голову Жук.

– Мэри стала не та… Помните, как она пугала меня в кормушке?..

– Да… да…

– Теперь этого нет… и мне скучно. За ночь она не скажет ни слова, а овес лежит днями… Мне жалко ее, Жук…

– Ах, не говорите!.. Мэри уже не подымает свою подковку. Помните, когда она вернулась, я бросился к ней, схватил лапами ее ножку… А она нагнулась, полизала меня и так печально взглянула… Я плакал всю ночь… Что с ней?.. Как я хотел бы вернуть прежнее время!..

«У-ух… у-ух…» – кашляла Мэри.

– Я, знаете, почти не ночую в конюшне, – сказал воробей. – Мне страшно от этого уханья… А хозяин-то стал еще скучнее… На днях я видел, как он стоял в конюшне и плакал. Смотрите, вот он идет…

Дверь домика отворилась. Хозяин, желтый, худой, небритый, спустился с крылечка, отпер конюшню и вывел Мэри.

– Ну, погуляй… подыши… голубка…

Мэри остановилась возле колодца. Она опустила голову и смотрела в землю, раздумывая о чем-то… Плечи ее провалились, влажная шерсть потускнела, гривка не топорщилась щеткой… Ввалились бока, гнулись тонкие ноги.

«У-ух… у-ух…»

Мрачно глядел на нее старый жокей. Что он думал?..

Качаясь, подошла Мэри к Жуку, обнюхала морду, фыркнула и отошла к конюшне.

– Что же, не хочешь гулять?.. Все лежишь… Ноги дрожат у тебя… – сказал старый жокей.

Мэри подняла голову. Слабые синеватые глаза ее стали больше и глубже.

«И-их… у-ух… у-ух…»

Она хотела заржать и закашлялась, бессильно тряся головой.

– Подожди, покрою тебя…

Он прошел в дом.

– У вас… конура новая… Жук, я очень рада…

– Ах, не все ли равно! – сказал Жук. – Я вас так редко вижу… Вы, Мэри, забыли меня…

– Нет, что вы… Я только немного устала… после скачки и не могу стоять… и играть с вами, Жук… Раньше, когда я была в старой конюшне, я играла… А теперь… Жук, вы помните Ваксу?.. Ну вот… и я стала та кой же…

– Здравствуйте, Мэри!.. Вы не забыли меня? Чик-чик… – спросил воробей.

– Ах… это вы… Мне трудно… поднять голову… Я вас плохо вижу… Нет… я вас помню… Но почему вы не кричите так, как тогда?

– Невесело мне… чик-чик… – грустно сказал воробей.

Из домика вышли хозяин, Анна Федоровна, Надюшка и Сенька.

– Мэли!.. Мэли!.. – захлопала Надюшка. – Покатай, дедуска!..

– Нельзя. Мэри больна…

Все замолчали. Сенька смотрел исподлобья. Старик надевал на Мэри попону.

«У-ух… у-ух…»

– Дедушка! Зачем ты уводил Мэри? – вдруг спросил Сенька. – Она была здорова тогда… Зачем ты уводил ее, зачем?..

Старый жокей ничего не сказал и повел Мэри в конюшню. Долго сидела семья на крылечке. Потемнел старый вяз. Ночь опускалась на домик.

– Зачем все это случилось?! А-а-а… – глухо сказал старый жокей. – Лучше бы не возвращаться совсем…

Он положил голову на руки.

Проклятая слава!..

Осенней ночью, когда гудел старый вяз, воробей вдруг проснулся. Его испугал стон. Бил холодный дождик в оконце. Что-то хрипело.

Воробей в страхе метнулся, ударился в стенку и опустился. Стало тихо-тихо.

– Мэри!.. Это вы?..

Ни звука.

Он почувствовал под собой что-то теплое, влажное.

– Это вы, Мэри?!

Он скакнул раз-другой… Это гривка – она не дрожит!

Он ступил на голову, на ноздри, сел на ухо… Твердое ушко не дергается.

Ему стало страшно. Он нашел знакомую щель и попал под холодные струи дождя. Вон в темноте белеет конурка.

– Жук!.. Проснитесь!!

– Что такое? Что?.. – высунулась лохматая голова.

– Мэри… там… умерла наша Мэри… Жук, что нам делать?! Чик-чик-чик… – затерялся печальный писк в шуме ветра.

Жук вылез, нагнул морду к земле и завыл…

«У-у-у-у…»

В доме было темно. Скрипел старый вяз, падали листья.

Тревожно спал старый жокей.

1907

Мой Марс

I

Взгляните на ананас! Какой шишковатый и толстокожий! А под бугроватой корой его прячется душистая золотистая мякоть.

А гранат! Его кожура крепка, как подошва, как старая, усохшая резина. А внутри притаились крупные розовые слезы, эти мягкие хрустали – его сочные зерна.

Вот на окне скромно прижался в уголок неуклюжий кактус, колючий, толстокожий. Стоит ненужный и угрюмый, как еж. И сколько лет стоит так, ненужный. И вдруг ночью, на восходе солнца, вспыхивает в нем огненная звезда, огромная, нежная, как исполинский цветок золотой розы. Улыбнулся угрюмый еж, и улыбнулся-то на какой-нибудь час. И долго помнится эта поражающая улыбка. Эти суровые покрышки, угрюмые лица, нахмуренные брови!

Вот угрюмый господин сидит на бульваре, читает газету и через пенсне строго поглядывает на вас.

По виду-то уж очень суров. А я могу вас уверить, что это величайший добряк, и на бульвар-то заходит, чтобы поглядеть на детишек, послушать их нежные голоски.

А вот деловой человек. Он только что сидел в своей лавке и, забыв все, выстукивал на счетах и выводил в толстой книге цифры и цифры. И кажется, нет для него ничего, кроме его цифр и барышей.

Кажется… А попробуйте заглянуть в него хорошенько. Да незачем и заглядывать. Придет такой случай, что он и сам раскроется, как угрюмый кактус, и выглянет из него то, что, казалось, совсем задавили в нем его толстые книги и цифры.

Да, наружность обманчива. Да вот вам пример: мой Марс, мой близкий друг, простой двухгодовалый сеттер. Он тоже… как бы это сказать… ну, обманчив, что ли… Да, простой, как можно подумать с первого взгляда. Весь рыжий, ласковые глаза. Очень смирный, когда спит на коврике, под вешалкой. Даже иногда улыбается во сне. Очень мило виляет роскошным хвостом. А вы попробуйте у него выдернуть косточку из пасти! Вы попробуйте. Я раз попробовал – больше не пробую. И вообще, шельма порядочная. А как он делает стойку на… мух! Я не охочусь, и он поневоле упражняется над этой дичью, чтобы не зарыть в землю таланта. Стоит полюбоваться! Весь он – ласка и нежность. Не думает ни о костях, ни о почтальоне, которого считает врагом дома. Млеет и тает с поднятой лапкой, и в карих глазках его не то грусть, не то мольба. И мухи с восторгом взирают на него и польщены, польщены… Ляск! – и мухи как не бывало.

А вот еще картинка.

Бывало, мой старый кот Мурза, друг и приятель Марса, проснется от кошмарного сна (на печке до 40°), свалится мешком на пол, бредет как очумелый, не разбирая куда, и сослепу направляется прямо на Марса. Тот уже из-за лапы прекрасно видит ошибку и рад, и не пошевелится. И только старик ткнется ему мордой в живот, так гавкнет, что старый Мурза с шипом и свистом стрелой взлетает на шкап, сбрасывая по дороге бремя лет.

Вот каков этот Марс. Но красив, очень красив! Так красив, что однажды какая-то старушка купила для него на бульварчике вафлю и только загубила пятак. Из ее рук Марс не принял, а какая-то кривая собака выхватила с налету вафлю и умчалась. Это было так неожиданно, что даже Марс растерялся и долго, как зачарованный, глядел на дорогу.

Итак, он строен и игрив, умен, как всякий ирландский сеттер, кокетливо носит пышный хвост и очень любит, когда подают обедать. Не совершал подвигов, но имеет золотую медаль. Хотя и английского происхождения, но не горд и внимательно следит за кусками, поводя носом и выпрашивая глазами. Иногда в нетерпении теребит лапой скатерть и колени и тихим повизгиванием напоминает об обязанностях к ближним. Ближними своими он считает себя, затем… опять себя и еще раз себя. Выразительным взглядом держит Мурзу на приличной дистанции от своей чашки и считает приятным долгом разделить с ним его скудную трапезу, не обращая внимания на бессильное фырканье. Но думается, он делает это из вежливости: просто он всегда готов услужить и составить компанию. Нравственность его безупречна, хотя несколько и оригинальна.