Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 119

— Да вот: сами приходят…

Вернулся Тигран.

Николай Степанович достал последние три бутылки с тьмой, вывернул из гранаты взрыватель и прикрутил его сбоку. Посмотрел вниз. Картина солнечного затмения: черный круг с пылающим венцом. Разобьются и так, но на всякий случай: Он вынул чеку, отпустил скобу предохранителя — глухо бухнул капсюль, зашипела трубка — и разрешил бутылкам падать.

Раз: два: три…

Будто облако закрыло картину солнечного затмения, все кончилось, и можно прятать закопченные стекла: Потом холмик тьмы вырос над жерлом шахты, опустился, растекся — осталась матово-черная лужица.

— Все.

Брюс стоял. Левая рука его плетью свисала вдоль туловища. За спину, распорядился он. Поднял правую руку. Колька, помогай. «Бахарма тудакаваши арма:»

Маревом подернулась башня. «:стха марва прахован:»

Земля задрожала. Потом мерцающий свет окутал все вокруг. Башня теперь казалась миражом, чем-то чужеродным, неправильным. «:ицхи ицхи стхабрахабарн:»

Все померкло. Башня теперь будто висела в воздухе, размывалась с краев, таяла, таяла: Это было не настоящее исчезновение, но никто теперь на сумеет найти ее…

Зубчатые силуэты елей проступили там, где была башня. Брюс вздохнул и сел на землю. У него пошла кровь носом.

— Готово, Яков Вилимович…

—:обуза вам…

— Зачем ты так говоришь, неправда это.

— :помочь: нет, как: падаль…

Он опять упал и потерял сознание.

Коломиец не мог идти сам, нога стремительно опухала, чернела; его вели под руки Тигран и Василий. Вертолет возвращался. Сесть он все равно не мог, надо было куда-то выбираться из хворостяного леса. На крышу Коломийцу не забраться, кожа на руках полопалась, под ногтями кровь — и это уже не говоря о Брюсе…

— Да что мы мудрим, — сказал Василий, — вон же машина, поехали до берега…

Так они и сделали.

Вертолет прошел над ними низко и скрылся. Плиты дороги уложены были неровно, машину ритмично било — как на старых железных дорогах. Паровоз с медным орлом на груди, желтые и голубые вагоны, красный вокзал: запах угля и дегтя: узкий перрон, носильщики в зеленых тужурках: Царское Село…

Дорога. Река.

Вертолет ждал их. Илья сидел на ступеньке трапа. Увидев машину, встал, побежал навстречу. Потом оглядел всех, ничего не сказал и побрел обратно, сгорбившись…

Шестое чувство. (Подмосковье, 1948, август)

Он спускался по лестнице в халате, зеленом с золотом. Пистолетик-пукалка плясал в руке.

— Кто здесь? Почему?.. — голос сорвался.

Я встал.

— Жданов Андрей Александрович?

— Кто вы и что вам нужно?

— Вы арестованы.

Тысячу раз я видел эту сцену почти наяву, и вот сейчас, когда все свершалось, чувств я никаких не испытывал. Разве что гадливость.

— Предъявите ордер, — сказал он сипло.

— Ордер? Мне не нужен ордер. Неужели вы меня не узнаете?

— Без ордера… Горюнов!

— Можете не кричать, мы здесь одни. Охрана отдыхает. Да положите вы свой пистолет, он вам мешает думать.

Он удивленно посмотрел на дамский «вальтер» у себя в руке и сунул его в карман.

— Пойдемте в машину, — сказал я. — Руки примите за спину.

— Кто вы? — еще раз спросил он.

— Когда-то мое имя было известно каждому культурному русскому человеку, — со вздохом сказал я. — Правда, с тех пор произошло немало прискорбных событий.

— Какой-то эмигрант…— судорожно пробормотал он. — Что? Война? Десант?

Москва захвачена?

— Все проще, — сказал я. — Создана Особая тройка: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святый. Мне поручено препроводить вас…

— Ордер! Без ордера не имеете права… Я требую понятых! Я буду звонить товарищу Сталину!

— Что он тут вопит? — сказал, входя, Великий.

— Ордер требует, mon prince.

— Семен Павлович?! — изумился Жданов. — Что вы здесь?..

— Справляю обязанности, — сказал Великий. — Какая же экзекуция без медикуса?

— Экзекуция? К-казнь? — Жданов покачнулся и начал закатывать глазки.

— Стоять! — тихо сказал я, и Жданов замер.

— Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет — сам убирать будешь, — сказал Великий.

— Не обдрищет, — уверил я его. — Вы же постараетесь удержаться, Андрей Александрович?

Он покорно кивнул.

И — потащился к двери.

Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…

А если так — то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…

Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.

Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.

— Мерзавцы…— просипел Жданов.

— Что ж вы хотите, сударик мой? — отозвался Великий. — Псы.

Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.

— Вот этот, что ли?

— Этот, Филя, — сказал я. — Можешь себе представить — именно этот.

Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, — и сел за руль.

— Куда вы меня везете? — спросил Жданов.

— Да вот, сударик мой, — сказал Великий, — такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему — врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…

— Вредитель…— ахнул Жданов. — Так вы тут все — вредители!

— Шутки в сторону, — сказал я. — Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.

Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.

— Понял, командир.

Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.

— Это он уже белых вшей с себя обирает, — сказал Филипп, глядя в зеркальце.

— А композиторов-то за что? — добавил я. — Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром — но это моя беда, а не их вина.

— Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, — сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.

— Гумилев? — сумел-таки выговорить Жданов. — Но вас же ликвидировали…

— Знаете, — сказал я, — не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.

— Вот здесь, — сказал Филипп.

Полянка была маленькой — как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.

Посредине полянки темнело кострище.

Я вышел и выпустил Жданова.

— Могу разоблачить бериевский заговор, — быстро сказал он.

— Чиню, паяю, примуса починяю, — в тон ему сказал Великий. — Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.

Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.

— Встаньте, пожалуйста, вон туда, — показал я.

Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.

— Почему — меня? — закричал он шепотом. — Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное — ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!

Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд — самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления — иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше — а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…