Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 147

Один Илья, подобно его былинному тезке, сидел сиднем, отдаваясь тому, что Глеб Успенский несколько лет спустя наименует властью земли. Мужики с суеверным восторгом говорили, что молодой барин-де слышит, как трава растет. В своем восхищении перед всем живущим он неизбежно пришел к выводу, что земля не может и не должна принадлежать никому. Поначалу дикая мысль ужаснула его; борясь с ужасом, он решил эту мысль приручить и скоро сделался, сам того не подозревая, социалистом самого крайнего пошиба. Возможно, сей недуг века он как-нибудь и перемог бы, то тут совсем некстати братья, возмущенные его растительным существованием, приняли на себя обязанности калик перехожих и едва ли не взашей вытолкали Илью в Петербург — привести свод своих стихийных познаний в порядок, прослушав курс в сельскохозяйственной академии.

Увы, на пользу это ему не пошло. Вскорости нашлись ему однодумы, читавшие не только Ивана-Якова Руссо, но даже Искандера и Бакунина, и последовать бы нашему Илюше за отцом в Сибирь, но тут просвещенной Европе вздумалось вступиться за османов, изнемогавших в борьбе с неверными. Началась несчастная для России Тройственная война, вскоре получившая имя Крымской, а то и Восточной войны (справедливо ли? или по извечной «расейской» привычке готовы мы называть вослед за Европой мостовую дорогу — «шоссэ», изящную словесность — «беллетристикой», а мужика — «пейзаном»? Восточной эту войну назвать не поворачивается ни один русский язык, кроме разве что тех представителей нашего общества, что глядят на Россию из Парижа или, по последней моде, из Лондона. О да, Европа охотно наименовала эту войну Крымской — по имени того военного театра, где союзникам улыбнулась удача. Наименовала лукаво, дабы не вспоминать о Карсе, вымарать из памяти афронты свои при Гамла-Карлебю, Свеаборге и Соловецких островах и никогда и ни за что не произносить страшное для английских нежных ушей слово: Петропавловск…).

Петр Кронидович командовал гаубичной батареей и громил супостатов под Балаклавой, а потом и с бастионов осажденного города. Илья, загоревшийся новой страстью, поспешил на выручку брату. Брата он нашел невредимым, только с почернелым от солнца и пороха лицом. Петр ругательски ругал интендантов, князя Меньшикова, военного министра, гаубицу-единорог, отлитую едва ли не Ломоносовым, государя, почившего на военных лаврах сорок восьмого года, зуавов и спаги, солонину, желудочную лихорадку, скверный греческий коньяк, доставляемый контрабандой сквозь кольцо английской блокады, лекаря Пирогова за небывалую удачливость в карточной игре, бестолковых флотских, которые только путаются под ногами у настоящих артиллеристов…

Илья же привез из Сабуровки дары земные, из которых офицерское собрание наилучшим сочло фамильную водку, сочиненную еще Петром Зиновьевичем: для выхода четверти такой водки употреблялось не менее пуда отборной ржи.

— Гляди, Петруша, какие у нас племянники возросли! — восклицал Илья Кронидович, демонстрируя брату дагерротипы, запечатлевшие семейное счастье Платона и Екатерины. — От земли нашей, должно быть, эта плодовитость необыкновенная!

Если у Екатерины Кронидовны были мальчики-погодки, то супруга Платона принесла сразу тройню.

— Врешь, все дело в мраморном Приапе заключается! — отвечал бравый майор. — В нем, брат, все дело! Оттого и скотина плодится, и жито лезет…

— Навоза не велю жалеть — вот и лезет жито. Получается кругооборот, а земля не истощается…

— Ты, право, совсем омужичился! Окончится кампания — женим тебя на графине, да чтобы по-русски слова не знала! Левушка, среди твоих кузин не найдется ли такой?

— Пожалей брата, Петр! — отозвался хмурый приземистый поручик, сидевший в углу без мундира. — Я тут думаю, как бы для них зуавов наловить! — и захохотал.

— Пушкина тебе родить? — догадался майор.

— Пушкина не Пушкина, — задумчиво сказал поручик, — а все-таки недостает словесности нашей этакой тяжелой фигуры — все кони да офицеры…

— А Бенедиктов? — робко возник Илья.

Поручик повернулся к Илье всем корпусом; лавка под ним заскрипела.

— Фетюк, — сказал поручик, неизвестно кого имея в виду.

Петр Кронидович, спеша загасить померещившуюся ему было ссору, предложил немедленно выпить за прирастание русской словесности тяжелой артиллерией:

— Вот ты сам бы, Левушка, взялся и описал наше здешнее прозябание! Вообрази, Илья, пишет наш поручик письма за неграмотных солдат, так рыдают над этими письмами целые деревни и даже, говорят, уезды!

— Бестолковый это разговор, господа. Я полагаю, что музам именно здесь должно помалкивать. Давайте продолжимте давешний приятный разговор о семейных радостях. Благо наше кавалерское состояние весьма к тому располагает…

— А ведь верно! — всплеснул пухлыми ручками Илья Кронидович. — Меня женить вознамерился, а сам до сих пор пребывает в разрешении от уз!

Петр Кронидович смутился, а поручик ядовито улыбнулся. Весь Севастополь знал о бурном романе артиллерийского майора и отважной гречанки-контрабандистки Елены Тиндариди. Сердцами русских офицеров она играла с такой же легкостью, что и головами турецких сераскиров. Но сердце Петра Кронидовича отчего-то задержалось в ее тонких руках долее обычного. При этом прекрасная Елена не оставляла своего опасного ремесла, ее шаланда покуда оставалась невидимой для вражеских марсовых и недосягаемой для вражеских канониров, но это не могло служить утешением нашему майору.

— Не время, Илюша, — сказал майор. — Уж коли музы помалкивают, то и амурам надобно пришипиться. Вот искупаем Европу в море…

— Тогда уж наверное папеньке выйдет амнистия, — возмечтал Илья.

— От каменного попа дождешься железной просфорки, — проворчал поручик Левушка и задумался. — Ах, право, от каких мелочей зависела в тот день судьба России! Осмелься кто-нибудь скомандовать «пли!»…

— Так вы сожалеете об неудаче предприятия? — подался вперед Илья.

— Нет проку сожалеть о том, чего не в силах изменить человек, — ответил поручик.

— А вот если бы покойничек сходил с бубен… — ехидно ввернул цитацию Петр Кронидович.

— Да кабы Бонапарт не промочил ноги… — в тон ему добавил поручик. — История идет подобно пиесе: сколько бы отсебятины ни несли актеры, а все одно будет антракт с буфетом.

— А вот Гегель полагает, что история уже пришла к антракту, только без буфета, — сказал Илья и покраснел.

— Говно ваш Гегель, — отмахнулся поручик. — Во всякое столетие находится умник объявить конец всему. Позавчера Марк Аврелий, вчера Аквинат, сегодня Гегель, завтра какой-нибудь, прости, господи, японец объявится. А река времен течет, и нет ей дела до ваших гегелей…

— Право, господа, я словно среди петербуржских студентов нахожусь, — сказал Илья. — Совершенно одни разговоры. Должно быть, дух дня таков.

— Чем еще прикажете заниматься на позициях? Балы здесь редки. Театр один, да и тот военных действий. А под бомбами даже обозный мерин философствует: «Господи, пронеси!» — и с этими словами поручик перекрестился.

— А вот мне, господа, как-то больше о солдатских сухарях думается да об порохе — чтоб хватило, — подвел итог Петр Кронидович. — Недостанет того либо другого — из философов придется брустверы выкладывать.

…Разговор этот припомнился много позже, когда для встречи Панкратова-старшего в Сабуровку съехались все члены семейства.

ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА

Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди — профи разного профиля — которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки.

Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется…