Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 58

Через полчаса Коминт с Гусаром вернулись к «москвичу».

— Дешевка, — сказал Коминт, разглядывая трофейный пистолет. — Гонконг. Но может и пригодиться: пусть уж мадам, если дело до того дойдет, будет пристрелена из пистолета своего водителя. Как это у Чехова: барыня живет с кучером…

— А барин с садовником, — мрачно сказал Николай Степанович. — Или наоборот.

Как бы ее этим не спугнуть.

— Да он, козел, на тех водил грешит, — сказал Коминт. — С них требует.

— Понятно. Не вывели бы его из строя, бедолагу, второго такого , чтоб ни капли не жалко, и не найти. Ну, вперед.

Пробки были чудовищные. Дорога до Переделкина заняла почти полтора часа.

В этих местах Николай Степанович не бывал со дня похорон Пастернака.

Слишком мрачное впечатление производили на него эти места и люди, их населяющие.

Место для засады было найдено вчера. Николай Степанович воткнул на обочине колышек с фанеркой, украшенной знаком. Издали знак можно принять за обычную табличку «Не копать — кабель». Машина кинется на него, проскочит неглубокий кювет и влетит в кусты черемухи…

— Теперь, Гусар, твоя сольная партия, — сказал Николай Степанович, снимая с пса ошейник. — Покажи им, что такое русская кавалерия…

Гусар, бодренько помахивая хвостом, потрусил по дороге. Огляделся — и будто растаял в воздухе.

— Около часа у нас есть, — сказал Николай Степанович. — Я отлучусь ненадолго.

Три сосны, возвышавшиеся когда-то над могилой Пастернака, затерялись в наросшем за эти годы леске. Под ногами хлюпало. Кое-где еще лежал ноздреватый снег.

Он постоял у могилы. Вчера или позавчера кто-то принес сюда цветы.

Всю жизнь Пастернак с необыкновенным искусством уклонялся от соприкосновения с «красными магами», и только на безобидном, по его мнению, переводе «Фауста» зацепился рукавом за крючок: восемь строчек из монолога Мефистофеля. Но «красные маги» после пятьдесят третьего были уже не те.

Теперь они казались сродни скорее своим средневековым тезоименитам: «красными магами» во времена Альберта Великого именовались иллюзионисты и престидижитаторы…

В день похорон они стояли вокруг могилы, бросаясь в глаза даже среди двухтысячной толпы, каждую секунду готовые неизвестно к чему. То ли они ждали, что дьявол утащит тело, то ли — что ангелы вознесут. То ли — что встанет покойник, обежит всех взглядом и скажет: « Вот ты, и ты, и ты:» И немудрено, что даже самая обычная, но незапланированная надгробная речь философа Асмуса привела невежественных часовых астрала в трепет…

Коминт развернулся широко. Капот «москвича» был распахнут, какое-то мерзкое ведро стояло рядом, обрывки проводов свисали, как макаронины, из-под машины высовывались старые сапоги хозяина, а сам он сидел на порожке и мрачно курил.

— Ну, что?

— Пока тихо…

И как бы в ответ на слова Коминта в стороне фединской дачи раздался дикий лай, звон стекла и одинокий выстрел.

— Если они его зацепили, я спалю на хрен весь этот поселок, — сказал Коминт совершенно серьезно.

Лай перешел в какой-то сумасшедший визг. Кричали люди. Минут через пять неторопливо вернулся Гусар, уселся на задницу и стал с удовольствием слушать.

Еще минут через десять около «москвича» тормознул милицейский «газик». Как раз в это время Николай Степанович наполнял водой из Святого колодца полуторалитровые пластиковые бутыли. Так делали многие.

— Сержант Пушков. Документ попрошу, — вяло козырнув, сказал мокрогубый сержант.

Коминт подал права.

— Вы не внук полковника госбезопасности Пушкова Владимира Казимировича? — с надеждой спросил он.

— Ходил бы я с таким дедом в сержантах, — обиженно ответил мокрогубый. — Что вы тут делаете?

— Искорку ищем, — вздохнул Коминт.

— Мимо никто не проезжал?

— Все время проезжают.

— Я имею в виду: подозрительно не проезжал?

— Как бы убегая?

— Вроде того.

— Отстреливаясь?

— Ну.

— Нет, никто.

— А кто это у вас под машиной?

— Сапоги, — честно ответил Коминт. — На случай, если мне поссать отойти понадобится.

— Ловко, — сказал сержант. — Ну ладно, наблюдайте.

Он откозырял и полез в машину.

Прошел час. Потом еще час.

Вернулся «газик» с сержантом.

— Никто не проезжал?

— Подозрительно?

— Ну.

— Нет, никто.

— Искру не поймали?

— Поймаем.

— Ну, ловите.

— И вы ловите. «Газик» уехал.

— Слушай, Степаныч, — сказал Коминт. — Я уже беспокоиться начинаю, на случилось ли с нею чего?

— Я вот тоже…

Николай Степанович выбрался из «москвича», подошел к колышку. Недавно красный, знак Иджеббала Зага почернел.

— Случилось, — сказал он, возвращаясь. — Поехали обратно.

Возвращаться было легче: в обеденное время пробки не те, что утром.

:Черный «мерседес», изрешеченный пулями, стоял на выезде со стоянки. Толпа зевак держалась поодаль. Пять машин с включенными мигалками окружали место происшествия. Но и оперативникам тоже приходилось держаться на почтительном расстоянии от «мерса»: черные крысы копошились в салоне, вылезали на крышу, на багажник, не боясь ни фотовспышек, ни, тем более, людей…

— Покойная пользовалась чрезмерным успехом, — сказал Николай Степанович. -

Не у одного меня извращенный вкус…

Между числом и словом (Полесье, 1942, ноябрь)

— Не стреляйт! — кричали они через болота. — Николай Степановитш, не стреляйт!

Парламентирен! Парламентирен!

Филипп засопел рядом.

— Постой, — сказал я. — Положить мы его всегда успеем. Послушаем сначала…

На нелепых болотных лыжах, высоко неся белую когда-то тряпку, пробирался меж кочек и бочагов очкастый маленький человечек в серой полевой форме. Я поднес к глазам бинокль, присмотрелся. Нет, лицо его было совершенно незнакомым.

— Серую мышку послали, — сказал я. — Для опытов.

— Да я его помню, — сказал Филипп. — Густав Штычка. Мы у него лекарствами разживались.

Мы дождались, когда он приблизится, и вышли навстречу.

— Здоровеньки булы, Густав, — сказал Филипп. — Давненько не видались.

— Я бы никогда больше не видался, — сказал Густав. — Простите, пан Конан, меня вынуждили прийтить. Там очень много эсэс. Они сначала положат нас, потом ягд-комманден, а потом пройтут по болоте как по асфальт. Но там есть из Берлин один чин, он просит вас, пан Конан, прочесть вот этот, — и он, покопавшись в кармане, подал мне голубой, сложенный пополам, пакет.

Почерк Зеботтендорфа я узнал сразу.

— В каком чине этот чин? — спросил я.

— Группенфюрер. И он не из грюнэ эсэс, он из шварце эсэс.

— Маленький и страшный?

— Так, пан Конан.

— Посмотрим же, что понадобилось черному генералу от уланского поручика…

Фон Зеботтендорфу опять нужен был я. Рабби Лёв не соглашался на встречу без посредника, а посредниках оба желали видеть только меня. Барон обещал в случе моего согласия снять осаду болота и содействовать в переправке отряда на Большую землю; не знаю, к чему такие хлопоты, с тем же успехом можно было всех расстрелять прямо здесь: Кроме того, барона волновало содержимое кургана, и он выражал сдержанные опасения, что я не смогу распорядиться найденым надлежащим образом…

На обороте его послания я, мусоля химический карандаш, написал ответ. На санскрите это звучало примено так: господин барон, я бы не хотел, чтобы мелкие трения между Россией и Германией помешали успешному завершению моих изысканий. Как вы, должно быть, понимаете, стороннее вмешательство, произведенное даже с самыми возвышенными намерениями, но до вхождения Луны в знак Девы, может иметь беспредельно тягостные последствия. Что касается посредничества, то я буду готов приступить к своей миссии сразу, как только позволят обстоятельства высшего порядка. Честь имею.

— Ступайте, Густав, — сказал я. — И если вас погонят вперед, постарайтесь поглубже увязнуть в болоте…

Все складывалось как нельзя лучше.