Имя его неизвестно - Автомонов Павел Федорович - Страница 8

«Агрономом, врачом», – горько усмехнулась Орется.

Мечты. Мечты… Завтра она пойдет с Василием за грузом, Надо помочь парню. Может, и про нее скажут советски о командиры, что она умеет не только бегать. Сделать все, что скажет Василий. Если надо, то и на радио научится работать. Не святые горшки обжигают.

До встречи с Василием Орися думала больше о себе, считала, что самое важное – убежать от немцев, чтобы не осквернить своих рук работой на фашистов. Она бы и в экономию не пошла, если бы не узнала, что партизаны из Ахтырских лесов советовала людям идти в экономию и сеять. Ведь собирать хлеб придется, говорили, уже при своих, при советской власти.

– А мы не онемели, Орися? – спросил наконец Василий.

– Ага…

– Что «ага»?..

– Слышите? – прозвучал голос матери. – Вот вам узлы с одеждой, и собирайтесь скорее. Завтра нечистая сила принесет опять Омельку или Данько. Здесь все, что просила Орися…

– Спасибо, Марфа Ефимовна, спасибо! – благодарил Василий, вылезая из ямы. – Дай руку! – И он помог Орисе.

– Иди, гость, на погребню, там переоденься, – сказала мать. – А ты, доня, в хату. Поспишь часок, там и заря займется, и двинетесь с богом. Иди, хлопче! – положила она руку на плечо Василия.

– Спасибо, мама, – прижался ом щекой к ее жилистой руке. – Я всю жизнь буду помнить вас, как свою родную мать. Вы такая же: с виду суровая, а душой сердечная…

Марфа пропустила его через воротца, что висели на одном крюке, во двор.

– Малые – неслухи; только отпусти вожжи, они и сядут на голову. Ох-хо-хо-хо… И правду говорят: малые дети – малое гоpe. А вырастут… – промолвила она, махнув рукою.

Широкими шляхами и узкими дорогами двигались по Слобожанщине не только немецкие вездеходы, грузовики, пушки, машины с цистернами, но плелись и истомленные, истощенные люди с котомками за плечами. Люди шли из городов в села менять одежду и случайные вещи на картошку, ячмень, кукурузное зерно, муку. Жить людям как-то надо, и они разбредались во все стороны в поисках драгоценного куска хлеба, которого не хватало для них в большом Харькове.

Вышли на зорьке с котомками и Василий с Орисей. Василий надел просторный пиджак брата Ориси, его серые латаные штаны, обул стоптанные ботинки на резиновой подошве, а на голову натянул картуз с маленьким козырьком, из-под которого торчал пучок светло-русых волос. Чем не парубок!

Орися – в сапогах с хромовыми голенищами, какие очень любят носить слобожанские девушки, в материной гейше с большими черными застежками из крученого сутажа, пришитыми еще в старые времена, в цветастом платке, который мать купила в Богодухове в предвоенный год.

Василий поглядывал на свою спутницу, любуясь ее приветливым лицом, свежим румянцем, и потихоньку улыбался.

– Что тебе?

– Ты – как цветок! А я на нищего похож..

– Нашел цветок!.. А что у тебя штаны латаные, так меньше спросу. Видишь, сколько немцев ездит по дорогам.

– Вижу… Подожди! Вон из машины выкинули конверт… – он наклонился и поднял синеватую бумагу. – Пригодится!

– Зачем это тебе?

– Здесь номер полевой почты… Значит, машины были из определенной части. Так и передадим, когда доберемся до леса.

Они шли и шли. Под вечер у Василия отстала подошва, и он привязал ее тонкой бечевкой. Ноги страшно устали.

– Где мы будем ночевать?

– А как ты думаешь?

– Как и все люди, где-нибудь в селе.

– Нет, Орися. Пойдем полями. Уже недалеко. Еще пятнадцать километров, и будем на коне, как говорят… Что, ноги болят? Ничего, Орися! Надо. Пока месяц взойдет, мы будем в том лесу. Но если ты очень устала, зайдем в какую-нибудь хату.

– Можешь не уговаривать! Пойдем!

Тянулись неимоверно долгие часы. Пальцы на ногах у Василия горели, болели натертые мозоли, он хромал. Если бы можно было скинуть эти башмаки и отойти босиком. Но тут колючий бурьян, а земля ночью холодная.

– Уже немного осталось, – напоминал он через три-четыре километра. Ему хотелось говорить девушке нежные слава, лишь бы она шла, лишь бы не думала об усталости.

– Орисенька! Вот обойдем село, а там и лесок за дорогой. А в том лесу… остались мы впятером. Если бы ты знала, какие они были хорошие – Евгений, Дмитрий, Анатолий и мой напарник – радист Роман. Были! – голос его задрожал, как натянутая струна.

– Да я же не жалуюсь. Расскажи лучше о них, о своих ребятах!

– «Судьба!» – скажут соседи Анатолия, утешая его жену и сына. Судьба! Не балует она нашего брата. И Романа будут поджидать его родные, когда наши войска пройдут через Галичину. Будут писать в часть, командиру, братья и мать Дмитрия. Будут запрашивать, где их сын и брат?.. А Евгений – сирота, ленинградец: отец и мать у него умерли с голоду в блокаду.

– А у него была девушка? – спросила Орися, заслушавшись.

– Была: Нина, беленькая такая, с задумчивыми глазами. Женя показывал мне ее фотографию. Она тоже ленинградка!

– Какие они герои! Не зря немцы и в сорок первом и в сорок автором при упоминании о Ленинграде зубами скрежетали, – сказала Орися.

– Умирая, Евгений оказал: «На тебя надежда!» На нас с тобой надежда, Орися… Ты устала? Давай, я понесу тебя.

Погибшие товарищи Василия, мужественный город Ленина, Нина, которая никогда не дождется своего любимого, предсмертные слова лейтенанта Евгения – все это, сливаясь воедино, взывало, требовало: «Надо. Надо. И не стонать. И не обращать внимания на усталость, на жгучую боль в ногах! Надо!..»

Они снова ускорили шаг. Мягко шелестели старая трава и бурьян под ногами. Лицо обвевал свежий встречный ветерок.

Орися замечталась. Ей представилось, как она с Василием встречает Красную Армию. Он снова идет с армией на запад изгонять фашистов. А там и конец войне. Василий возвращается, и не к себе домой, а сразу к ней, к Орисе. И они вместе, всегда, везде. А потом у них родится доченька или сынок. Если мальчик, то на нее похожий, кареглазый, со слегка вьющимися волосиками. Если девочка – то на него, чтобы была счастливая, такая же сероглазая, немного стеснительная. И улыбка у девочки будет такая же широкая, мечтательная, как у этого разведчика. Мечты, мечты… Орисе стало стыдно за них. И она радовалась, что вокруг темнота и еще не взошел месяц. «А наверно, хорошо быть любимой таким вот, как он!»

Орися посмотрела на своего спутника нежным, внимательным взглядом. Но Василий шел со склоненной головой, шел быстро, видимо забыв в эти минуты, что идет не один. Думает о своем, нерадостном…

Впереди выплыл старый месяц, бросил тусклый свет на степь, на верхушки деревьев, что темными волнами вырисовывались на фоне посветлевшего на востоке неба.

– Орисенька, – внезапно промолвил Василий. – Мы уже дошли. Ты слышишь? Дошли!

Она не ответила. А он остановился, раскинув руки и глубоко вздохнув. Стиснул кулаки, будто только что разорвал кандалы, которыми были скованы его тело, его сердце.. Все эти дни он чувствовал себя несчастным пленным, беженцем, которого добрые люди прятали от врагов только потому, что он советский солдат. Но отныне он воин. И он еще покажет врагам, на что способен.

– Орися! Милая! – взволнованно оказал Василий. – Побежали вниз, в лесок, к тому тополю!..

До самого восхода солнца Василий возился с радиостанцией. А потом, свернув и спрятав ее, укрылся с Орисей в кустах орешника.

Орися не понимала, почему Василий такой взволнованный, растерянный. Взгляд его был сейчас чужим, безразличным ко всему окружающему, голова, видимо, занята чем-то важным… Чем?.. Ведь радиостанция надежно упрятана, а если кто и забредет в лесок из людей или даже полицаи, они сразу начнут обниматься, как нареченный со своей милой или муж с молодой женой. Вокруг весна! И что до того, что война! На любовь никто не может наложить запрет, даже во время войны, даже самый злой и страшный враг. Так они условились. И на обратном пути домой они будут выдавать себя за молодоженов, ходивших на Белгородчину менять вещи на зерно. Не повезло: ничего не выменяли, и пришлось и костюм, и жакет, и даже «патефон» нести обратно домой. Почему же он смотрит на Орисю и будто не видит ее? Неужели его так озаботила версия про мужа и жену… Так он же сам ее и придумал. Очень нужен Орисе такой муж! У него, наверно, и девушка есть любимая. Вот он увидел вокруг белый ряст, подснежники и сон-траву и вспоминает свою милую.