И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич - Страница 63

— Ну вот, — проворчала баба Груня, — людей взбулгачила, как будто уж в лежку лежу. Нынче у всех своих забот полон рот.

— Что, совсем отпустило?

— Отпустило, касатка моя. Только печет еще. Однако и это пройдет. Как всегда…

После обеда внуки решили взяться за уборку картофеля. Ленка с восторгом присоединилась к ребятам.

— Вот молодцы! А то наша баба Груня совсем занемогла. И я с вами, ладно?

— Да отдохнули бы хоть немного, — отмахнулась было баба Груня, в то же время радуясь неожиданной помощи. — А тебе, егоза, уроки, небось, делать надо, а то еще двойку схлопочешь. Стыдно, поди, будет — в последнем классе-то.

— Это я — двойку? Ну, сказала тоже! Да и воскресенье завтра… Ну, гости дорогие, за мной!

— Ишь, командирша сыскалась, — улыбнулась баба Груня, продолжая для вида ворчать на непоседливую девку. — Ты бы хоть домой сначала зашла, показалась.

— Некому показываться: папка на работе, зерно от комбайна возит. А вот переодеться не мешает. Я быстро.

На пороге обернулась.

— А вы, мужики, копайте. Я собирать приду. И чтоб без перекуров мне!

— Видали? — засмеялась баба Груня, когда та убежала. — Командирша и есть. Выходит, не отвертеться вам, милые. Выбирайте в сарае лопаты и с богом. Погода стоит баская, глядишь, и труд в радость будет. Пойдем, покажу.

— Да мы сами знаем, — поднялся старший, Виталий. — А тебе бы лекарства выпить да прилечь. Вон девчонка принесла. Накапать?

— Сама накапаю, мне и в самом деле легче. А вот утром было действительно тяжко. Только и мир ведь не без добрых людей.

— Все равно, полежи, — настаивал внук.

— Да я ведь только за порог. Посижу на лавочке, на вас погляжу, как вы работаете. Никогда не сидела, а нынче, так и быть, посижу, погляжу.

Она сводила их в сарай, вручила каждому по лопате и присела на широкую лавку рядом с крыльцом.

Картофельные гряды начинались тут же, и внуки принялись за дело. Виталий, для кого оно было не в новинку, работал споро, аккуратно, чтобы не порезать клубни, подступаясь к каждому кусту и затем широко рассыпая перед собой выкопанное, отчего каждая картофелина оказывалась наверху.

Ленчик тоже старался, но братневой сноровки у него еще не было. И картошка у него перемешивалась с землей, и клубни нет-нет да попадались под острие лопаты, а то и закатывались обратно в ямку, будто норовя вернуться опять в свой земляной дом.

Это немедленно заметила прибежавшая Ленка и решительно пресекла.

— Леня, ну кто так копает! Баба Груня столько трудов положила, а ты только портишь. И вообще зря вы отсюда начали. Надо с середки, с самого солнечного места, где мы сделаем круг и будем сушить картошку. А ну, за мной!..

На новом месте, переняв у Ленчика лопату, Ленка сама принялась копать, показывая и объясняя парню нехитрые секреты этой крестьянской работы. Ленчик смущался, то и дело порывался взяться сам, но девушка все показывала, объясняла, наставляла, пока у того не кончилось терпение и он не отнял лопату силой. Дурашливо борясь, они весело что-то кричали и смеялись, пока разом не повалились на мягкую чистую грядку.

Глядела на них, молодых, болезная баба Груня и млела, таяла от счастья. Внуки пришли! Да такие ладные, хорошие, здоровые. И Ленка-егоза с ними. И смех их, озорные шутки да перебранки так ласкают слух, что в горле что-то щемит от радости и слезы туманят глаза. Давно не было такого в ее огороде. Как дети разъехались, так все делала сама с Тимофеем, а потом и совсем одна. Тяжко это для одной, но знаешь — надо, работа на то и работа, чтоб хребет трещал. Ан, оказывается, можно и так: с шутками, смехом, с радостью. Не работа — праздник!..

А там, в середине огорода, опять слышится строгий Ленкин голос:

— Ну кто так копает! Или я не показывала? В первом ряду получились ямки — так присыпь их. Да проверь сначала, не прячутся ли там еще картошины. Это они любят. Вот смотри…

И опять — возня, смех, наставления.

К Виталию Ленка близко не подступается — старший, уже вуз кончил, взрослый мужчина. Ленчик же почти ровесник, да и в прежние приезды они неделями бывали вместе, пропадая то на озере, то на ягодных полянах. Им эта возня и перепалка не впервой.

Любовалась баба Груня молодыми, грелась на теплом солнышке бабьего лета, и так ей хорошо было, так хорошо, что словами не сказать. Пришедшая проведать ее Верка Петухова, теперь для всех просто баба Вера, удивилась:

— А мне сказывали — лежмя лежишь, едва не отходишь. А ты, погляжу, на ногах.

— С ними полежишь, — приобняла товарку Груня, — мертвого из гроба подымут. Ты только погляди на них. Неужели и мы когда-то такими были? Когда?

— Да, Филипповна, «где мои семнадцать лет, где моя тужурочка»?.. Были, надо думать. Только не такими. Другими были.

— Это какими другими? Хуже, что ли?

— Не хуже… Какую войну на себе вынесли, не сломались. А что могут эти-то? Под гитары орать да задницами вертеть? Это у них называется — танцевать. Недавно про какое-то племя один наш путешественник по телевизору рассказывал. Тоже орут и вокруг костра дергаются, показывали. Так это у них, оказывается, совсем даже не танцы, а как бы общая молитва перед ихими богами. У них, неграмотных, их много. А те любят, когда у них вот так что-то вымаливают. Бо-оги, понимаешь! А у наших в головах что? Какие боги, если даже одного, Спасителя свово, не знают!

— Ну, Верка, обо всех ты так не говори, — резко прервала ее Груня. — Мои не такие, хотя, может, тоже красиво танцевать не умеют. Зато умные, честные, порядочные.

— О своих суди сама, может, и так. Может, еще у кого есть сколько-то, но в общем — бурьян растет. Бу-урь-ян!

— Ну, разве в общем, — согласилась Груня. — В общем, может… Поломалась жизнь у всех, а в первую очередь у молодых. Может, оттого и орут, оттого и бесятся, что ни во что не верят, ничего хорошего не знают и не ждут. Страшно им в эту жизнь идти, страшно. А когда человеку страшно, он завсегда кричит. Вот ты когда-нибудь в лесу блукала?

— В наших лесах не заблукаешь. А вот тонуть тонула. В Щучьем. Так испугалась, что возьми и заори. Это под водой-то. Еле откачали потом.

— Это когда ж ты там оказалась, милая? Чать, нам всегда не до купаньев было. Хоть и рядом.

— Оказалась вот… Когда с капустной плантации шли. Так устала, что уже не до бани было, вот и завернула с бабами помыться.

— А я где же была?

— А ты, бригадирша, как всегда домой побегла. Ребятишков кормить.

— Так это уже после войны, что ли?

— Конечно, после. Как раз в то лето Анфиска Овинова померла.

— А я что-то и не припомню такого с тобой…

— Тебе тогда не до меня было. Тимофеев подарочек вынянчивала, Катеринку.

— А потом и ты свой подарочек нашла. Тоже от Тимофея моего.

— Может, и так, чего теперь судить да рядить. У нас тогда у всех подарочки такие были. У кого от Тимофея твово, у кого от Фролки Ямщикова, царствие им небесное. Кабы не они, кого бы ты сейчас в Калиновке видела?

— Вам-то хорошо, а каково нам с Фаиной было?

— Знаю, Филипповна, знаю. Святой ты для нас человек.

— Да и у меня зла на вас нет. Главное — жизнь дальше пошла.

— Пошла и дошла. Сейчас редко какая баба детьми обзаводится, хоть и с мужиком живет. Сломался народ наш, как и в войну не ломался. Беда!

— Беда. Когда женщина не хочет стать матерью, это уж беда точно…

Верка ушла, а баба Груня еще долго додумывала их короткий невеселый разговор. Да, теперь ни на кого не осталось в ее сердце зла, — то ли простила, то ли по-настоящему поняла. И Тимофея с Фролом поняла. Не такими уж были они бабниками неисправимыми, любили своих жен, детишек, сил не жалели для них. Помнится, мать, что еще жива тогда была, часто говорила ей: «Терпи, дочь, терпи. И считай себя счастливой — у тебя муж есть, у твоих детей отец есть и будет. А что у других? Чем они виноваты? Им бы хоть дитем обзавестись, да его на базаре не купишь. Так что перетерпи, дочь, скоро все уладится, увидишь…»