Поединок. Выпуск 17 - Ромов Анатолий Сергеевич - Страница 52

Он неподвижно сидел, прикованный ремнями к сиденью, у него даже не было сил отстегнуть их; он ни о чем не думал, придавленный смертельной усталостью, в то же время он испытывал облегчение и сонливый покой.

Над полем разгорался чистый просторный день — над окрестным лесом, над широким распадком, над вершинами сопок, ясный, безмятежный, солнечный день.

К полудню за ним прилетел вертолет. Ему сказали, что в море всех подобрали, весь экипаж, все живы, обошлось. Лукашин вспомнил о рапорте и решил, что завтра отдаст.

Вечером он сидел за столом, и при свете лампы осторожно брал пинцетом спичечные этикетки и разглядывал сквозь лупу.

— Ты отдал рапорт? — неожиданно спросила Надя.

Лукашин ждал и боялся этого вопроса. Он качнул головой, испытывая гнетущее чувство вины, — нет, мол, не отдал.

— Почему?

— Я отдам, — торопливо пообещал он и помолчал, собираясь духом. — Я хотел еще раз слетать.

— Как? — не поняла она и смотрела на него с недоумением, ждала объяснений.

— Надя, это в последний раз. Вернусь, отдам рапорт.

На другой день, когда Лукашин пришел домой, Надю он не застал. Он тотчас все понял и второпях выбежал из дома.

Выбраться из поселка можно было двумя способами: морем и по воздуху. Через перевал к океану вела ухабистая дорога — сто километров гор и тайги, в конце деревянный причал, куда изредка подходили каботажные суда. А за околицей поселка лежал маленький аэродром, грунтовая площадка в лесу, вроде той, на которую он вчера посадил самолет.

Задыхаясь, Лукашин бежал со всех ног в страхе опоздать. Десятиместный самолет стоял на поле, рядом с ним урчал бензозаправщик, пассажиры в ожидании толпились у кромки поля.

Лукашин подбежал к жене, струйки пота стекали по его запорошенному пылью лицу.

— Надя!.. — Лукашин хотел сказать, чтобы она не уезжала, что он отдаст рапорт и сделает, как она скажет, но умолк и лишь утирался ладонью, размазывая по лицу грязь.

Жена казалась спокойной, только побледнела немного, он молча смотрел на нее, изнывая от любви.

— Я достаточно ждала, — объявила она ровным холодным голосом.

— Я все сделаю! — торопливо произнес он. — Завтра я отдам рапорт.

— Ты уже обещал, — она взяла чемодан и добавила тем же рассудительным тоном. — Я буду ждать тебя у родителей.

Бензозаправщик развернулся и покатил на другой конец поля. Пассажиры один за другим потянулись к самолету.

Лукашин неподвижно стоял, не веря, что она улетит. Он стоял, пока Надя шла к самолету, пока длилась посадка, пока самолет выруливал, чтобы начать разбег, стоял, когда самолет взлетел и, сделав круг, лег на курс, и позже, когда рокот мотора, угасая, катился по склонам окрестных гор.

Вскоре стало пустынно и тихо. Лукашин медленно побрел назад. Он вернулся домой, лег и не двигался, обессиленный и разбитый. Даже о спичечных этикетках не вспомнил, они дожидались его на столе.

И вот полгода уже он живет один. Каждую свободную минуту он думает о жене, она снится ему по ночам, но рапорт он до сих пор не отдал.

Рапорт лежит у него в кармане, что ни день Лукашин решает зайти в канцелярию и отдать, но, решив, раздумывает и откладывает до следующего полета.

Из последнего письма Лукашин узнал, что Надя подала на развод. На улице лежит снег, стойкая незыблемая тишина окутывает сопки, тайгу и дома, снег внятно скрипит в тишине под ногами.

Лукашин приходит домой, в свою голую казенную комнату, садится, не раздеваясь, и сидит в оцепененье, погруженный в раздумья. Позже он вспоминает, что вечером у него вылет, раздевается и ложится. Лететь предстоит в ночь, надо было выспаться.

Николай Александров

ДЖИХАД НА ЭКСПОРТ

— Заруба, стой! Да подожди же ты, черт!.. Николай, остановись!

Зеленый, с желтыми зубчатыми пятнами костюм и грохающие по ступеням давно не знавшие гуталина ботинки мелькнули и понеслись по лестничным пролетам. Майор с синими чекистскими погонами безуспешно пытался догнать контрразведчика.

— Заруба! — крикнул он истошно куда-то вверх. — Буду жаловаться председателю…

Топот прекратился, и через перила на майора уставилась раскрасневшаяся физиономия с пронзительно голубыми глазами.

— Ну, жалуйся! — С перил будто бы обессиленно скользнул кулак Зарубы размером с добрую брюкву. — Чего тебе?

— В среду играем с милицией. Ты не забыл? Другого хавбека на твое место нет — учти!

— Ага. — И тотчас топот запыленных, на толстой подошве ботинок раздался пролетом выше.

В кабинет Плетнева он не вошел, а влетел. С размаху плюхнулся на стул и, торопясь и сбиваясь, заговорил. Слова прорывались сквозь учащенное дыхание, басовитые, емкие, весомые.

— «Локатор», Михалыч, заговорил… Три недели молчал, а поди ж ты…

Плетнев теребил тонкими пальцами узел галстука — будь он в цивильном или в отлично пошитой подполковничьей форме, галстук мешал ему всегда.

— «Локатор», говоришь? Ты был у скалы?

Подобного вопроса Зарубе можно было и не задавать — всякую свободную и несвободную минуту он старался оказаться у этой скалы, будто специально обращенной гладкой параболической стороной в запредельную сторону. Река, по которой проходит граница, к весне становится широкой от горной ледниковой воды, и перекричать ее трудно, а тут будто специально придуманная для общения через границу скала-«локатор», доставляющая пограничникам массу забот.

— Случайно… Из погранотряда ехал, ну и…

— Кто? Бобо? Опять старый Хасан суру пел?

— Суру? Не похоже… Вот послушайте… — Заруба выдернул из кармана небольшой магнитофон, похожий на те, что журналисты суют под нос интервьюируемым, и щелкнул крохотной, почти невидимой кнопочкой — Плетнев склонил голову, поглядывая на медленно вращающийся валик кассеты.

Из динамика послышался сперва птичий гомон, потом ухо различило мерный рокот воды, перекатывающей гальку, и лишь потом заунывные, тягучие звуки старческого голоса, ведущего таджикскую мелодию. Пел старик здорово, то поднимаясь до высоких нот, то переходя на низкие.

— Так… так… — приговаривал отлично владеющий всеми местными диалектами Плетнев. — Приветы передает… Какому-то Халилу, Расиму, Давлатмаду.

— Кто такие? Не знаю… Не из проводников ли случайно?

— Вряд ли. Наверное, мойщики золота. Знакомые. Сегодня, кстати, опять на Пяндж выходили. Тянет их, понимаешь, на нашу сторону…

— А еще чего вещает? — спросил Заруба.

— Говорит: спасибо за посылку… материал хороший, но, кроме зеленых отрезов, надо бы прислать и красного… Книжек осталось всего семь штук… На русском кораны просит больше не присылать — идут плохо, а на таджикском еще штук двадцать…

Мелодия неожиданно кончилась, и свист птиц превратился в пронзительный клекот.

— Михалыч, слушай! Сейчас с той стороны запоют… Слышно, правда, похуже — у них там скала чуток вбок направлена. Вот, сволочи, чего придумали! Телефон воздушный, дрена вошь! Во! Начинает!

Из динамика понеслась ослабленная расстоянием, но все же различимая без труда мелодия. С того, закордонного берега вещал молодой веселый голос.

— Чего он поет, душман-то? — не вытерпел Заруба.

— Тихо! — грозно замахнулся на него Плетнев и приложил палец к губам. — Цыц!

Плетнев еще ниже склонился к динамику, и пальцы его застыли возле узелка галстука.

— Прокрути еще разок! Вот с этого места…

Заруба послушно пощелкал кнопочками и долго вглядывался в лицо начальника.

— Поздравляю, товарищ майор! — без тени улыбки произнес Плетнев и удовлетворенно припечатал широкую ладонь к полированной столешнице. — Веселенькая будет ночка!

— Что такое?

— Если этот душман не врет, сегодня переход… Говорит, и кораны будут, и тряпье.

— Кто, интересно? Знакомый, нет?

— Еще как знакомый — Рустямов… Помнишь? Ну не красней, не красней… Не твоя вина, что тогда упустили, — ты ж первую неделю как прибыл… Стало быть, повар решил возвращаться! Хорошо… Сколько он там пробыл?