В океане - Панов Николай Николаевич - Страница 76

Глава двадцать вторая

МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ

— Войдите, — сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.

Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.

— Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу.

Голос Агеева звучал приглушенно, трудно.

Присаживайтесь, Сергей Никитич, — сказал устало Андросов. — Выкладывайте ваше особое дело.

Это о Ракитиной Татьяне Петровне, — мичман запнулся, не по-обычному, грузно опустился на диванчик. Темный румянец стал заливать лицо и шею Агеева, резко выделяя полоску подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча.

— Зашел у нас с ней как-то в начале плавания разговор о памятнике героям Гангута. О том, что, помните, в базе стоит, на пути в старый город. Полагаю, видели вы его?

— Видел, конечно, — сказал удивленно Андросов.

— А она мне ответила, что не видала никогда, — в той части города будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась невзначай, что видела памятник этот…

Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком.

— Стало быть, она солгала, — тяжко вымолвил Агеев. — А народ говорит: «Ложь до правды доводит»… Так и ударило в сердце: зачем она мне солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка… Не потому ли, что памятник стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе?

Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза.

Дальше, мичман, — только и сказал Андросов.

После всех этих пакостей, что нам в пути враги строят, все думаю о том — нет ли еще подвоха какого… Верю — ничего плохого помыслить она не могла… А только если и наш человек поскользнется…

Агеев перевел дух.

— И еще, как-то раз сказал я ей про того — зарезанного в базе. С изумлением опросила: «А разве он ножом был убит?» И теперь вспоминаю: в тот вечер не было ее на кораблях. А потом, перед тем как мы учебно-аварийную тревогу сыграли, — помните: взрывпакеты зажгли и весь рейд задымили, — пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей, повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул.

Мичман опять смахнул с лица пот.

— И когда зашел в библиотеку, уже на походе, смотрю: книга эта стоит перевернутая, названием вниз — кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку в ту ночь. А ведь она аккуратница, — видно, и вправду не в себе была… А в Бергене не ей ли какой-то ферт сигналить пытался, на берег ее вызывал… Невозможно в это поверить, — прибавил, помолчав, мичман и страдальчески улыбнулся, — но, думаю, и не доложить об этом нельзя.

Да, Сергей Никитич, — сказал Андросов, — Ракитина в той комнате была…

В тот самый вечер была? — не верил собственным ушам мичман.

В тот самый вечер.

Стало быть… она и убила?

— Нет, по-видимому, убила не она. Кажется мне, Сергей Никитич, — Андросов с глубоким сочувствием взглянул в лицо мичману и стал снова смотреть в бумаги, — кажется мне, что Ракитина — наш человек, жертва отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать ничего не могу. Утверждать это с полной определенностью сможем, лишь окончив поход, связавшись с майором Людовым, расследующим дело…

Но повидаться с майором Людовым мичману довелось еще до окончания похода.

Время после разговора в каюте Андросова главный боцман проводил в яростном, неустанном труде, в неустанном наблюдении за исправностью буксиров.

Уже давно проплыла по борту самая северная оконечность Норвегии: прямоугольная, вдавшаяся в океан скала мыса Нордкап и мыс Нордкин, похожий на изогнутый серый рог.

Уже давно ускользнувший опять из лазарета на верхнюю палубу Фролов увидел то, что много времени мечтал увидеть: далеко впереди, вонзаясь в низкие, дымчатые тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый птичий клюв, поднявшаяся над океаном.

— А вот и Чайкин Клюв! — сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу. Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова.

— Похоронен здесь замечательный парень, радистсевероморец Кульбин… Закадычный дружок мой Вася… — чуть слышно прибавил он, и что-то защипало ему глаза.

Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо. И Фролову захотелось отвести душу с другим старым соратником и другом — Агеевым, героем операции на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться в лазарет.

И то, к великому удивлению Фролова, Таня до сих пор не заметила отсутствия своего больного, не разыскивала, не гнала с верхней палубы в каюту, как обычно разыскивала и гнала в последнее время… И Фролов сам почувствовал острую необходимость разыскать Таню… Но ему пришлось одному вернуться в лазарет, он не мог найти Таню…

Она сидела на верхней палубе «Прончищева», в подветренном месте, откуда хорошо видны мягко бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно бегущие волны. Нет, мичману не почудилось тогда на юте, что его окликнула Таня. Она и вправду окликнула его, но тут же захлопнула дверь надстройки, пробежала в свою каютку, легла на койку, закрыв руками лицо. Затем медленно вышла под свежий ветер, присела на осветительный люк, неподвижно смотрела в бесконечное, ветреное море…

— Слева пятнадцать — силуэт корабля! — доложил на мостике сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля.

— Наш пограничный катер… Идет курсом на нас… «Прошу разрешения подойти к борту ледокола», — медленно читал он слова флажного семафора, следя за взмахами рук сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля…

Несколько времени спустя в каюту Андросова шагнул перешедший на борт «Прончищева» с борта катера пограничной охраны майор Людов. Майор устроился на диванчике около стола, рядом с ним сидел вызванный в каюту Агеев, а на спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов.

Глафира Львовна заканчивала свой рассказ.

— А что вправду я выбросила ее — хоть Ракитину Татьяну спросите. Пластинка была какая-то чудная, небьющаяся, только сгибалась… Татьяна как раз в буфет зашла, когда я ведро выносила… А что, товарищ майор, разве навредила я в чем?