Голубятня на желтой поляне (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 91

91

А что, если Юрка станет уже не друг, а… просто как все мальчишки? Тогда мне как жить? У меня же… если честно говорить, у меня кто есть на свете? Мама, папа да Юрка. Он-то этого не знает, про такие вещи не говорят никому. Но себе можно сказать. Если не вслух, а мыслями. Если ночью, когда рядом никого нет…

Я лежал, выбросив подушку и запрокинув голову. Смотрел на розовую луну в бледном небе. Быстро темнело, и луна становилась все ярче. И расплывалась, расплывалась в глазах. Я со злостью моргнул, перевернулся на живот.

Ладно, Юрочка, живи как хочешь, я набиваться в друзья больше не буду. В конце концов, и без тебя хватает на свете хороших людей. Вот Глеб… Между прочим, не тебе и не Янке, а мне одному он дал почитать свои записки.

Я включил фонарик и взял с подоконника листы…

«Я должен все написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное – чтобы точно. Чтобы разобраться в этой истории. Я был бы уверен, что все это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие…

Да, я же хотел по порядку. Вот так.

Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты „Маяк“ в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешел на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: „Зачем тебе это надо, четвертый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость…“

Каждому свое. Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. Районка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам еще толком не знаю, о чем эта книга. Но, чтобы ее писать, надо работать, надо делать дело…

Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолет разбился при посадке… Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот черный год: и застывшее внутри меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску… К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом все же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнатке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была всегда.

С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом общежитие в строительном ПТУ. Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную многотиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в университет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репортажи.

Без большого труда я поступил на факультет журналистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих).

Все шло хорошо в смысле зачетов, экзаменов и курсовых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни – не вышло. Пробовал писать про детские годы – тоже не смог. В интернате хватило всего – и горького, и хорошего, но вечное ощущение сиротливости проступало в памяти и сквозь радости. Я не хотел об этом.

Я хотел что-то найти. Свое.

Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица – прямая, длинная, уходит неизвестно куда. И я знаю – можно по ней шагать и шагать, и она поведет из города через леса и степи, вокруг Земли. И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, опасного и страшного. Я не боюсь, но что-то не дает мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: „Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!“ И я шагаю… и просыпаюсь…

В общем, я перешел на заочное отделение и приехал в Колыч. Редактор в „Маяке“ оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет „газетным волком“. И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчеты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе „Богатырь“. Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответственным секретарем газеты, когда он вычеркивал у меня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик.

Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. Он сказал редактору:

– Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнет…

Редактор „Митя“ сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой:

– Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника.

Я подхватил сумку и махнул на вокзал.

До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза – неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны…

Когда цистерны перестали мелькать, я на самом дальнем пути заметил зеленый поезд. Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экспонат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо На проходящих вагонах я заметил таблички: Ст. Мост – Ст. Мост.

„Кольцевой, что ли? – подумал я. – И что за станция Мост?“ Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезет, линия здесь одна.

Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль.

Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор.

Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался написать про картину неизвестного художника в Колычской галерее:

„Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и освещает нижний угол тяжелой рамы…“ Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы „ж“ в стоящих рядом словах: …ниж-жний… тяж-желой… Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смотрел.

И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули.

Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направление, но ехали мы явно назад. И главное – неизвестно где.

Поезд проскочил мостик над оврагом и пошел вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой городок. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой – видимо, на воздушной подушке.

Я мотал головой, как ошалевший теленок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально.

Легче всего было предположить, что я сплю. Но вагон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться…»