Крымский цикл (сборник) - Валентинов Андрей - Страница 39

Трудно сказать, что ее убедило, – подобное обещание или желание прокатиться в славный город Симферополь, но вскоре мы уже ехали в сторону станции Сюрень. Роту я оставил на поручика Успенского, разрешив ему в виде компенсации позаниматься с личным составом тренировками по отражению газовой атаки.

Поручик Успенский выражает решительный протест. Никаких занятий с газовыми масками он не проводил и проводить не собирался, поскольку с него вполне хватало Германской войны. К тому же, в Албате ему удалось достать только один испорченный противогаз системы Лебедева, который – противогаз – он не собирался надевать на наших прапорщиков. Он требует признать, что все это я выдумал. Ну ладно, выдумал. Но одну газовую маску он ведь для чего-то все-таки достал!..

14 мая

Несколько дней не писал. Появилась возможность съездить в Истанбул, тем более, бумага кончается, а потребляем мы ее с поручиком Успенским предостаточно. В Истанбуле не случилось ничего, достойного внимания, а всякого рода намеки, которые позволяет себе поручик Успенский, я с порога отвергаю.

Столица полна слухов. Правда, сказки о том, что предстоит штурм ворот Царьграда галлиполийскими частями, уже канули в прошлое, зато повсюду говорят о Кемале.

Кемаль, судя по всему, скоро будет хозяином всей Турции. Он покуда держится подальше от Истанбула, не желая воевать с господами союзничками, но это до поры до времени. Сейчас он контролирует всю внутреннюю Анатолию, раздает земли местным пейзанам и режет греков с армянами. Упорно болтают, что у него советниками служат несколько известных большевистских генералов, носящих для пущей секретности турецкие имена. Трудно пока сказать что-либо определенное, но, учитывая интереся краснопузых в Закавказье и на Черном море, это выглядит вполне логично. Вероятно, вскоре нам все же придется уходить с Голого Поля, так как Кемаль едва ли будет терпеть нас под боком. Успокаивает одно – Кемаль все же не большевик. Своих собственных большевиков он попросту ставит к стенке. Хотя здесь возможны варианты, – рассказывают, что весь большевистский синклит, то есть их центральный комитет, по его приказу утопили на рейде в Трабзоне. Прямо в мешках.

Этим то нас не удивишь, но ведь московские большевики закрыли на сие глаза и по-прежнему Кемалю помогают. Что ж, господа краснопузые верны себе, цель оправдывает средства. Дружба Кемаля стоит целого центрального комитета.

Генерал Туркул в восторге от Комаля и предлагает подумать о контактах с его армией. Признаться, я бы и сам предпочел остаться в Турции вместо отплытия в Занзибар, но Кемалю мы не нужны. Большевики смогут дать ему больше, а этот турецкий Бисмарк, похоже, реалист до мозга костей.

За время моего отсутствия вышла очередная глава великого романа поручика Успенского. Отважные герои Дроздов и Морозов вновь очутились в подвалах чеки. Поручик с возмущением поведал мне, что впервые на его пути встала цензура. В этой главе должна была действовать некая комиссарша, описанная настолько ярко, что в редакции посоветовали сей образ выбросить. Вероятно, дабы не томить души наших холостяков. Взамен наш галлиполийский Жюдь Верн ввел образ злодейского чекиста Иосифа Фишмана. По-моему, вышло удачно, но автор продолжает сокрушаться.

Чуть не забыл. В Истанбуле пришлось повидать господина Акургала, и от него я узнал, что на Гиссарлыке никто не копает. Жаль, конечно, но съездить туда все-равно стоит.

Итак, авто подбросил нас до Сюрени, откуда поездом мы добрались прямиком в Симферополь. Симферополь жил мирно, даже военных на улицах было не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами – следы орловских налетов.

Увы, этот приятный город имел тот же недостаток, что и все иные города Крыма 20-го года, – чудовищные цены. О ресторанах пришлось забыть, и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую по моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую фильму с, увы, уже покойной Верой Холодной. Я никогда не был от нее в восторге. Однако, Ольга и прапорщик Мишрис имели иное мнение, и наша сестра милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда злодей любовник бросил несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без квартиры и денег, но зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера с этот день не крутили.

К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был в Одессе вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была агентом чеки и ее убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот, что ее убрала чека за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда мы выбили Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где сообщалось о взятии Петрограда японцами.

Мы уже собрались отправляться в Албат, но тут внимание Ольги привлекла афиша, где сообщалось о гастролях в Симферополе Александра Вертинского. Числа совпадали, Вертинский должен был петь в помещении местного театра как раз в этот вечер, 19-го мая. Тут выяснилось, что прапорщик Мишрис тоже мечтает послушать нашего Белого Пьеро, и я лишь пытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.

В кассе билетов, естественно, не было. Недовольная публика кругами бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный, что у меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного. Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец и шепнул, что есть три билета.

Денег нам хватило как раз на эти три билета, и вот, к восторгу юной пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же открылся занавес.

Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время короткого отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное впечатление. Коротко об этом, конечно, не напишешь, но, с другой стороны, о концерте Вертинского мне писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском марафоне от Перекопа до Севастополя.

Итак, Вертинский. Наверное, я все-таки глубокий провинциал. Наш Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но до Афин нам было далеко и в лучшие годы, так что я был и остаюсь провинциалом. Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит – Россия, собственно говоря, состояла целиком из провинций, и наш Харьков – далеко не худший ее уголок. Посему мне было трудно уследить за столичной модой, и когда Питер зачитывался Северяниным, я все еще читал Надсона. Северянина я успел прочесть перед самой войной, в эпоху кубо-футуризма и какого-то еще акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина. Не знаю, какой из него офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.

Наверное, в столицах Белый Пьеро в своем шутовском колпаке и с трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все хвалили его «ариетки», которые меня, признаться, оставляли равнодушным. Меня слабо волновали проблемы «кокаинеточки», которая мокнет под дождем и рифмуется с «горжеточкой».

Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни, мне не понравился шутовской балахон, но я понял, что Вертинский все-таки великий артист. Так еще не пел никто. Собственно, он даже не поет, но названия этому еще не придумали. Говорят, Вертинский начинал в театре, затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам театр. И равных ему у нас нет.

А потом, уже поздней осенью, в Ростове до нас дошла его знаменитая песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим. Эту песню мы пели все эти годы, пел поручик Дидковский, пела Танечка Морозко; я даже видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание, что «нужно» там рифмуется с «ненужно», и что Вертинский не просто почтил наших первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном – «кому и зачем это нужно». Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м году, не ясный ему вопрос. А некоторые куплеты в Добрармии просто переписывали и пели по-другому. Правда, выходило не очень складно.