Женское оружие - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 43

43

«А ведь для нее это и вправду было бы концом всему, хуже смерти. По глазам же видно, в каком отчаянии она до сих пор. Ой, хорошо, Анна опомнилась, а то и до беды недалеко, на что еще Анюта решилась бы в таком смятении? Похоже, насочиняла уже волшебных сказок про будущую распрекрасную жизнь в Турове, а тут вдруг все заветные мечты порушились. Не иначе, она только этими думками и живет, а что вокруг делается — неинтересно ей. Потому и ходит, как во сне, оттого ее за дуру и держат…»

И еще ясно стало Аринке — непременно сейчас девка сорвется! Вопреки своей воле и себе во вред, не думая о последствиях — вон глаза-то какие шалые. Испуг и унижение, что ей пришлось пережить, никуда не делись и не прошли бесследно. Чувствовалось — вот-вот все это закипит и выплеснется наружу.

Анька будто услышала Аринкины мысли — прорвало ее. Взвыла, сорвалась с лавки, затопала ногами и зло и бессвязно стала выкрикивать то, что накопилось в душе, словно хотела освободиться наконец от чего-то, что ее жгло изнутри, накатывало застилающим глаза отчаянием.

— Из-за тебя все! — заголосила она, глядя на Аринку почти безумными сухими глазами. — Принесло тебя на мою голову! Ну как вы все не понимаете?! Не хочу я так жить! Чего хорошего-то? Ах, воинское поселение! Ах, седьмое колено воинов! Доблесть да слава! Да мне-то с этого что?! Мать вон вдовой осталась, работала сама как последняя холопка, пока дед снова в сотники не выбился. А я так не хочу-у! Ну почему одним все дадено, а другим ничего?! Почему я не княжна какая-нибудь? Все здесь меня дурой обзывают!

«Все ты замечаешь, девонька, все, что тебя касается. И задевает это тебя не меньше, чем прочих. Наверняка ты и нарочно еще чудишь — всем назло…»

А Анька продолжала бесноваться:

— Сами дураки! Сидят в глуши и счастливы. Вот и пусть радуются, а я не хочу-у-у! Машка и та с детства задавалась! Один Минька понял, что не жизнь здесь, выбираться надо! Только тогда и до остальных дошло, чего мы лишены… Я-то всегда знала! Да если не в Туров, так лучше в петлю… А теперь… Из-за тебя-а-а-а!!!

— Все высказала или еще что осталось? — насмешливо спросила Аринка, не повышая голоса, когда стало понятно, что девка наконец выдохлась.

До этого она даже не пыталась остановить Анькины излияния: не услышит, хоть кричи на нее сейчас, хоть по щекам хлещи. Да и что толку от крика? К крику да ругани она уже давно привыкла.

— Будешь и дальше на весь белый свет яриться? А может, попробуешь понять, что ты не так делаешь?

Анька хотела фыркнуть, но, видно, вспомнила холодное чужое лицо матери да то, как она косу на руку намотала, и снова у нее глаза слезищами налились…

— Да что вы все ко мне пристали?.. — не выдержала и завыла она снова, но уже скорее горько, чем зло и неистово, не так, как раньше.

Вот тут-то говорившая перед этим тихим голосом Аринка и хлестнула Аньку, как кнутом, рявкнув почти так же, как Анна утром на девок:

— Молча-ать!

Девчонка аж подпрыгнула и удивленно вытаращилась на нее — только что эта баба, что ей на голову навязалась, говорила, словно Юлька с ранеными, и молчала, пока она выкрикивала ей все свои жалобы и обвинения, будто ей и ответить нечего. А Аринка усмехнулась и уже спокойней, но совсем не сочувственным тоном, а с язвительной насмешкой, бьющей каждым словом наотмашь, как пощечинами, продолжила:

— Сопли подбери и себя жалеть прекращай. Если хочешь в Туров за женихами ехать, конечно. А нет, так можешь и дальше тут причитать, а я пойду. Коли даже этот раз мать тебе спустит, так до Турова времени много — успеешь еще чего-нибудь натворить, да не единожды, а меня или кого другого, кто боярыню остановит, рядом может и не оказаться… Так будем разбираться или пойду я?

— А? — Анька, кажется, даже не поняла, о чем ее спрашивают.

«Бесполезно с ней сейчас говорить: слышит, но не разумеет — вся в своем горе и страхе. Вначале ее в чувство привести надо».

Прикрыв на миг глаза, Аринка вспомнила, как старая ворожея при ней одну молодуху от испуга лечила. Та раз по какой-то нужде ночью во двор выскочила, и то ли мышь летучая ей в волосы вцепилась, то ли банник озоровал, но с тех пор она не в себе была — и днем-то за порог выходила с опаской, а чуть смеркаться начинало, и вовсе себя пересилить не могла. Свекровь ругалась, муж поколачивать начал — блажью сочли. Спасибо, кто-то из соседей к бабке присоветовал обратиться. Та ее за один раз от того страха избавила, Аринка ТАК не смогла бы, конечно, но ведь не все же старая ворожбой, кое-что и простым умением делала. Вот это и Аринке сейчас пригодится, только бы не перепутать ничего.

Она присела рядом с Анькой, взяла ее за руку; пришлось взять жестко: перепуганная девчонка попыталась руку вырвать.

— Тише, тише, девонька, — успокаивающим голосом, словно младенцу, проговорила Арина. — Ничего страшного я с тобой делать не собираюсь. Успокойся, позади уже все. Матушка ушла, мы тут с тобой вдвоем, никто нас не видит и не слышит. Вздохни глубоко, как только можешь… А теперь еще раз, только обратно воздух выпускай медленно… еще медленнее… Чувствуешь — вдыхается воздух холодный, а выдыхается теплый… изнутри горло греет… А я тебе еще ладонь на шею положу, от нее тепло на затылок идет… ты дыши, дыши… И вниз тепло от моей ладони по спине растекается… Спину-то распрями, дышать легче станет… Вот так, умница.

И сама не заметила, как заговорила певучим голосом, невольно подражая не только словам, но и интонациям старой ворожеи — так и вспоминать было легче. Анька в самом деле задышала ровнее, Арина расслабила пальцы — девчонка уже не вырывала из них свою ладонь.

— Хорошо, хорошо… ты в слова не вникай, ты голос мой слушай; он успокаивает, расслабляет… нету больше страха, нету злости, нету никого и ничего вокруг, только мы с тобой, и никто не придет и не обидит, а придет, я оберегу, заговорю… Ты же умница и красавица, только не видит этого никто, не понимает… Вот, вот так, правильно, расслабься, прильни ко мне…

Она притянула к себе Аньку, погладила по голове, а та в ответ, доверчиво прижавшись к незнакомой, только вчера впервые увиденной женщине, протяжно, со всхлипом, вздохнула.

«Ой, ведь совсем же ребенок еще, ей ласки хочется, а боярыня-то строга больно, да и некогда, поди — вон какое хозяйство на ней… Бедная ты, бедная, при живой-то матери в чужих руках ласку ищешь. Не оттого ль ты и не слышишь ничего и никого, что сама от этого мира отгородилась? В нем ты Анька-дура, и неуютно тебе здесь, маетно, а в мечтах жить слаще… и не обзывает никто, и дуростью не попрекает».

А сама продолжала говорить с Анькой монотонным голосом, переходящим почти в речитатив. И слова-то откуда-то взялись, словно старая ворожея сейчас ей те слова на ухо шептала — помогала.

— Ты поплачь, девонька, поплачь милая… тихонько так, незаметно, одними глазами. Слезы-то облегчат и утешат, тоску и горечь унесут и избудут… Дай всему, что накопилось, что тебя томит и терзает, со слезами вытечь — сразу легче станет… Вот так… вот так… тихонечко… Не спеши, милая, не спеши… ты почувствуй: внутри тебя сейчас комок сжатый, но он размягчается потихоньку, уменьшается… ты слушай меня, слушай…

По-над речкою да по берегам Проросла полынь-трава по моим словам. Трава тайная, заговорена, И тропинка туда не проторена. Как по небу-небушку, над полями, Да над лесом, над степными ковылями Издалече гуси-лебеди летели, Из реки испить водицы захотели, Да крылами над рекою помахали Всю полынь на берегу истоптали. Я с кручиною пойду на берег тот, Пусть она слезами да в полынь уйдет.

Анька шмыгнула носом и утерла лицо рукавом.

— Ничего, ничего, пусть текут, пусть текут… Выпускай из себя все горькое, тоскливое, злое, — говорила Аринка все тем же размеренным голосом, словно продолжая читать наговор, но уже видела — Анютка расслабилась, обмякла, отпустило ее напряжение.