Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина - Колдекот Стрэтфорд - Страница 25

В конечном счете, Толкина занимает то, что сам он называет «облагораживанием» рода человеческого, а мы уже убедились, что это подразумевает учение о праведности и красоте. «Эльфийское», смешавшись с человеческой сущностью, облагораживает нас, поскольку эльфы — это наша связь с первозданным Светом. Их наследие в нашей крови (как элемент нашей природы) дарит нам возможность вспомнить Свет, сиявший в глазах тех, кто жил в Валиноре задолго до появления луны и солнца.

Свет «искусства, неотъединенного от разума»[93] — свет изначального соучастия. Он омывал мир, изливаясь из рук Творца, когда «увидел Бог, что это хорошо»[94]. Чуткая восприимчивость к этому свету или к воспоминанию о нем и привлекает нас в эльфах. Без тоски по свету и красоте мы никогда не смогли бы прийти к новому, более сознательному соучастию или приобщению, которое предвосхитили Барфилд и Толкин, хотя и по–разному. Как считал Толкин, такое приобщение стало возможным во Христе, через дар Святого Духа. Тем самым христианское искусство, в отличие от искусства эльфов, способно преодолевать и отражать бесконечное расстояние между небом и землей. (Полотно Фра Анжелико[95] сияет небесной славою, сквозь земные формы[96].)

Люди ищут в будущем того же, что эльфы ищут в прошлом. Если нам суждено обрести свет и узнать Создавшего нас, когда «взойдет утренняя звезда в сердцах наших», любовь к красоте, которую сперва дает, потом отбирает у нас время, входит в нашу правду. Добавление «эльфийского» к человеческому означает для Толкина то высокое беспокойство, ту «восходящую любовь» к запредельному, которые неотъемлемы от христианства, мало того — лежат в его основе. Без этого наши души не обретут восприимчивости, останутся твердыми и закрытыми, тогда как должны быть текучими и открытыми.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

— Эльфы! Чего б я ни дал, только бы взглянуть, какие они! Возьмите меня на эльфов поглядеть, когда пойдете, а, господин Фродо?

Нить «эльфийскости» вплетена в человеческую природу через браки Берена и Лутиэн, Туора и Идрили, Эарендиля и Эльвинг. И наконец, брак Арагорна и Арвен предвосхищает Эпоху Людей, в конце которой и живем ныне мы. В Минас Тирите вновь зацветает Белое Древо, и «на небо высыпали все до единой звезды».

Прах Толкина покоится рядом с прахом его жены на Вулверкотском кладбище, чуть севернее Оксфорда, — под могильным камнем, на котором, как он и просил начертаны имена Берена и Лутиэн. Любовь этих великих героев Первой Эпохи — поэтическое осмысление собственной духовной и психологической биографии, завершившейся уходом в неведомый мир смерти.

Если история Берена и Лутиэн была для Толкина настолько важна, чтобы увековечить ее на могильном камне, вероятно, он воспринимал Берена и Лутиэн как «архетипы» человека и эльфа. То, что один из них — мужчина, а другая — женщина, предполагает, что Толкин наделял эльфов качествами, которые в значительной степени соотносил с женщинами, то есть чуткостью, созидательностью, музыкальностью, красотой, неизменной памятью, глубокой мудростью, несокрушимой верностью. Если это так, то «гендерная динамика» (иные критики у Толкина ее не усматривают) оказалась в самом центре и этой легенды, и всего цикла в целом, пусть и в прикрытой форме. Она представлена через исторические взаимоотношения эльфов и людей, причем отношения эти «переплелись» в нескольких судьбоносных браках, благословенных богами. Любовь к красоте, которую Толкин символически изображает как любовь к эльфам, и к Фаэри, и следовательно, к чарам, к воображению, к созиданию теснейшим образом связана с любовью мужчины и женщины. В жизни самого Толкина все так и есть — сочинительством он занялся в пору своего романа с Эдит, его творчество неразрывно связано с нею и с детьми. Кому, как не им он читал многие свои истории!

Нельзя не отметить, что при всей высокой эпической поэзии в центр «Властелина Колец» помещен не Гондор, а Шир, тесно связанный с домашним уютом. Именно в Шире надо искать окончательное слияние «эльфийского» с человеческим. И вот что мы находим.

В одном из писем Толкин замечает, что «главный герой» книги — не Арагорн, даже не Фродо. Это скромный садовник Сэм Гэмджи (L 131). В глазах читателя, хотя бы поначалу, Сэм представляется этаким Санчо Пансой для своего Дон Кихота. Однако именно потому, что Фродо поставлен выше повседневной жизни хоббитов, истинное воплощение Шира — Сэм, чьи корни уходят глубоко в ширскую почву. Взросление Сэма и исцеление Шира идут рука об руку. В рассказе этот двойной процесс сливается воедино, когда Сэм получает руку любимой девушки; а книга завершается не коронацией Арагорна и не отплытием Фродо на Запад, но возвращением Сэма домой, к жене и семье.

Перед ним был его дом. Там горел огонь в камине, там готовили ужин и ждали его. Рози встретила Сэма на пороге, провела в дом, усадила в кресло и принесла маленькую Эланор. Сэм устало улыбнулся и глубоко вздохнул.

— Ну, вот я и дома, — сказал он[97].

История повествует об «облагораживании (или освящении) смиренных и малых» (L 181). Сэм — смиреннейший из хоббитов, слуга, лишенный каких бы то ни было честолюбивых устремлений — вот разве что поглядеть на эльфов и на олифантов и со временем обзавестись собственным садиком. Для него покинуть Шир из любви к Фродо — это великая жертва. В каком–то смысле он приносит в жертву Шир, причем сознательно — Сэм видит в зеркале Галадриэли, что родной край под угрозой, однако по–прежнему намерен идти вперед. Пока он идет, его путеводная звезда — любовь к Фродо. Планы Мудрых и судьба Средиземья его не занимают. Сэм знает одно: он должен исполнить свой долг и помочь хозяину, каким бы безнадежным это ни казалось. В решающий миг в Мордоре ему приходится нести на себе Кольценосца и даже само Кольцо.

Сэм приходит от незрелого неведения к умудренной невинности. Возвратившись в свою среду, садовник и исцелитель садов становится «королем» — ну, по крайней мере, мэром. В Приложениях говорится, что Сэма избирали Ширским мэром не менее семи раз; именно ему король Элессар доверил Звезду Дунэдайн, корону Северного Королевства[98].

Сила Сэма — не в «железе», принесенном из Гондора, и не в искусстве обращаться с мечом. Сила его — дар исцеления, полученный от Галадриэли, ларец с благословенной землей из ее сада. Подобно Арагорну, он обладает способностью излечивать землю от ран войны, а благодаря этой целительной власти узнается истинный король, будь то в Гондоре или в Арноре. По замыслу Толкина, Сэм стоит рядом с Арагорном как «наследник Элендиля» архетип Друга эльфов.

Арагорн — отнюдь не единственный великий герой, с которым сопоставляется Сэм, если вчитаться в текст внимательнее. В преддверии неминуемой гибели на руинах Горы Рока Сэм со вздохом говорит Фродо:

Однако в неплохую мы сказку попали, а, господин Фродо?.. Услышать бы, как ее потом будут рассказывать! Как вы думаете, какое у нее будет начало? «А теперь настало время поведать вам о Фродо Девятипалом и о Кольце Судьбы»… И все смолкнут, как мы в Ривенделле, когда нам рассказывали про Берена Однорукого и про Великий Камень… Нет, хорошо было бы послушать, ей–же–ей!.. Интересно только, что произойдет дальше, когда кончится наша глава?

Читатель должен отождествить Фродо с Береном, как делает Сэм. Но предшествующая беседа наводит на мысль о более глубоком замысле. После того, как Голлум падает в Огонь, Сэм замечает окровавленную руку Фродо.

Бедная, бедная ваша рука!.. А мне даже перевязать ее нечем и боль нечем унять! Уж лучше бы он отгрыз палец мне — даже не палец, пусть руку, хоть всю целиком, не жалко! Только теперь он сгинул навеки, и мы больше с ним никогда не встретимся…

Желание «присвоить» наконец–то подавлено — одержимая жаждой обладания Тень канула в огненную бездну — и прощена. Фродо лишился пальца (так же, как некогда Саурону отрубил палец Исильдур), поскольку под конец объявил Кольцо своим (хотя Фродо нетрудно понять). Смиренный Сэм, возможно, и воспринимает его как великого героя, но в вышеприведенном замечании, самом его тоне именно Сэм ближе всех к Берену Однорукому, великому предку Арагорна, чье имя Толкин втайне применял к себе.