Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 100

– Но зачем – раз мы не можем остановить зло?

– Запомните, Бийо, никогда больше так не говорите, иначе вы упадете в моих глазах. Ведь вас били ногами, кулаками, прикладами и даже штыками, когда вы решили спасти Фулона и Бертье.

– Били и крепко, – согласился фермер, поглаживая еще ноющее тело.

– А мне чуть не вышибли глаз, – вставил Питу.

– И все напрасно, – заключил Бийо.

– Дети мои, если бы таких смелых людей, как вы, было не десять или двадцать, а двести или триста, вы бы спасли несчастных от страшной гибели, а нацию избавили от позора. Вот почему, Бийо, я требую – насколько я вообще могу что-либо от вас требовать, друг мой, – я требую, чтобы вы не уезжали в деревню, где сейчас сравнительно тихо, но оставались в Париже, чтобы у меня всегда были рядом твердая рука и благородное сердце, чтобы я мог оттачивать свой разум и мысли на оселке вашего здравого смысла и подлинного патриотизма, чтобы, наконец, расточая – не деньги, у нас их нет, – а любовь к родине и общественному благу, вы были моим агентом среди несчастной заблудшей толпы, чтобы вы были для меня палкой – и когда я поскользнусь, и когда почувствую нужду ударить.

– Псом-поводырем у слепца, – с возвышенной простотой добавил Бийо.

– Вот именно, – тем же тоном подтвердил Жильбер.

– Ладно, я согласен, – сказал Бийо. – Буду таким, как вы просите.

– Я знаю, Бийо, что вы бросаете все – достаток, жену, детей, счастье, но не волнуйтесь, это ненадолго.

– А я? – подал голос Питу. – Что делать мне?

– А ты, – ответил Жильбер, глядя на могучего и наивного юнца, немного кичащегося своей образованностью, – ты вернешься в Писле и утешишь семейство Бийо, объяснив, какая благородная цель стоит перед ним.

– Я готов, – проговорил Питу, задрожав от радости при мысли, что он вернется к Катрин.

– Бийо, передайте через него свои распоряжения.

– Сейчас.

– Я слушаю.

– Я назначаю Катрин хозяйкой в доме. Ты понял?

– А как же госпожа Бийо? – удивился Питу такой несправедливости по отношению к матери.

– Питу, – проговорил Жильбер, который уловил мысль Бийо, когда увидел, что тот слегка покраснел, – запомни арабскую пословицу: «Слышать – значит повиноваться».

Питу тоже покраснел: он все понял и почувствовал, что проявил нескромность.

– Катрин – душа нашей семьи, – просто сказал Бийо, желая прояснить свою мысль.

В знак согласия Жильбер поклонился.

– Это все? – поинтересовался Питу.

– С моей стороны – да, – сказал Бийо.

– А с моей – нет, – вмешался Жильбер.

– Слушаю, – проговорил Питу, готовый претворить в жизнь только что услышанную пословицу.

– Я дам тебе письмо, и ты пойдешь с ним в коллеж Людовика Великого, – начал Жильбер, – отдашь письмо аббату Берардье, и он приведет к тебе Себастьена. Ты привезешь его ко мне, я его обниму, после чего ты доставишь его в Виллер-Котре, где передашь заботам аббата Фортье, чтобы мальчик не терял понапрасну время. По четвергам и воскресеньям его будут отпускать с тобой, смело заставляй его бродить по полям и лесам. Будет лучше, – и для моего спокойствия, и для его здоровья, – чтобы он был там, а не здесь.

– Я все понял! – вскричал Питу, радуясь возобновлению дружбы детства и одновременно испытывая более сложное чувство, вспыхнувшее в нем при звуке волшебного имени Катрин.

Он встал и распрощался с Жильбером, который улыбался, и с папашей Бийо, который был задумчив.

Затем Питу выбежал из кабинета, направляясь к аббату Берардье за своим молочным братом Себастьеном.

– А мы – за работу! – сказал Жильбер папаше Бийо.

XV. Медея

После душевных и политических волнений, о которых мы уже рассказали читателю, Версаль немного успокоился.

Король вздохнул свободнее; вспоминая порой о том, каким испытаниям подверглась его гордость Бурбона во время поездки в Париж, он утешал себя мыслью о вновь вспыхнувшей народной любви к нему.

Тем временем г-н де Неккер трудился и мало-помалу терял популярность.

Что же касается знати, она начала готовиться – то ли к предательству, то ли к сопротивлению.

Народ был начеку и ждал.

Королева, замкнувшись в себе, уверенная, что всеобщая ненависть направлена именно на нее, стушевалась; она старалась не появляться на людях, так как знала: несмотря на то что ее ненавидят, многие возлагают на нее свои упования.

После поездки короля в Париж она видела Жильбера лишь мельком.

Впрочем, один раз она встретила его в передней королевских покоев.

Он низко ей поклонился, и она начала разговор первой:

– Добрый день, сударь. Идете к королю?

И добавила с несколько насмешливой улыбкой:

– Как советник или как врач?

– Как врач, государыня, – ответил Жильбер. – Мне сегодня велено явиться.

Королева знаком приказала Жильберу следовать за ней.

Он не стал спорить.

Они вошли в небольшую гостиную, соседствующую со спальней короля.

– Вот видите, сударь, – начала королева, – вы меня обманули: когда мы обсуждали поездку короля в Париж, вы уверяли, что его величеству не грозит никакая опасность.

– Обманул? – с удивлением спросил Жильбер.

– Ну, конечно. Разве в его величество не стреляли?

– Да кто вам сказал, государыня?

– Об этом, сударь, говорят все, и в первую очередь те, кто видел, как бедная женщина упала чуть ли не под колеса королевской кареты. Кто говорит? Господин де Бово, господин д’Эстен, которые видели ваш изодранный кафтан и продырявленное жабо.

– Государыня!

– Пуля, которая вас, сударь, лишь задела, могла убить короля, как сразила эту несчастную женщину: в конце концов убийцы хотели прикончить не вас и не ее.

– Я не думаю, что это было предумышленное преступление, государыня, – неуверенно возразил Жильбер.

– Вы не думаете, а вот я думаю, – отрезала королева, пристально глядя на Жильбера.

– Даже если это и преступление, обвинять в нем народ нельзя.

Взгляд королевы стал еще пристальнее.

– А кого же в нем обвинять? – осведомилась она.

– Государыня, – покачав головой, отвечал Жильбер, – я уже некоторое время наблюдаю за народом и изучаю его. Так вот, если в революционном порыве народ прибегает к убийству, он делает это голыми руками, он похож тогда на разъяренного тигра или льва. Ведь тигр или лев ничем не пользуются, не прибегают к какому-либо орудию, посредством которого сражают жертву; они проливают кровь ради самого кровопролития, им нравится вонзать в жертву зубы и когти.

– Свидетельством этому – Фулон и Бертье, не так ли? Но разве Флесселя не застрелили из пистолета? Во всяком случае, мне так говорили, однако, быть может, – с иронией продолжала королева, – это не так, ведь вокруг нас, августейших особ, вьется столько льстецов.

– Что касается Флесселя, – ответил Жильбер, – вы не больше чем я верите, что его убил народ. Кое-кто был заинтересован в его гибели.

Королева подумала и проговорила:

– Да, это не исключено.

– В таком случае… – произнес Жильбер с поклоном, словно спрашивая, не хочет ли королева сказать ему еще что-нибудь.

– Я все поняла, сударь, – ответила та, удерживая Жильбера мягким, почти дружеским жестом. – Как бы то ни было, позвольте сказать вам, что вы никогда не сможете с помощью своей науки спасти короля столь успешно, как вам удалось это сделать три дня назад с помощью собственного тела.

Жильбер поклонился еще раз.

Однако поскольку королева не двинулась с места, он не ушел.

– Мне следовало повидаться с вами раньше, – помедлив, проговорила она.

– Я просто был не нужен вашему величеству, – отозвался Жильбер.

– А вы скромны.

– Хотелось бы, чтобы это было не так, государыня.

– Почему?

– Будучи менее скромен, я был бы менее робок и, следовательно, мог бы лучше служить своим друзьям и вредить врагам.

– Почему вы говорите «своим друзьям» и не говорите «своим врагам»?

– Потому что у меня нет врагов. Вернее, потому что я не признаю, что они у меня есть.