Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 125

Молодой человек все же обернулся в сторону Питу, привстал в стременах и бросил вокруг рассеянный взгляд.

Но Питу, чтобы не быть обнаруженным, тут же распластался на земле, вжавшись в нее животом и лицом.

Потом он ужом подполз еще на десять шагов поближе, туда, где можно было различить голоса, и стал слушать.

– Добрый день, господин Изидор! – сказала Катрин.

– Господин Изидор! – прошептал Питу. – Так я и знал.

И на него обрушилась непреодолимая усталость после всех трудов последнего часа, на которые подвигнули его сомнение, недоверие и ревность.

Двое влюбленных, остановившись друг напротив друга, выпустили поводья и взялись за руки; оба молча замерли, дрожа и улыбаясь, а обе лошади, которые явно привыкли друг к другу, ласкались мордами и приплясывали на мшистой дороге.

– Вы нынче припозднились, господин Изидор, – вздохнула Катрин, нарушая молчание.

– Нынче! – заметил себе Питу. – В другие дни он, похоже, не запаздывает.

– Я не виноват, милая Катрин, – отозвался молодой человек. – Меня задержало письмо от брата, которое пришло сегодня утром: я должен был отослать ответ с тем же нарочным. Но не беспокойтесь, завтра я приеду вовремя.

Катрин улыбнулась, и Изидор еще нежнее пожал руку, которую она оставила в его руке.

Увы! Все это были шипы, язвившие сердце бедняги Питу.

– Значит, вы получили свежие новости из Парижа? – спросила она.

– Да.

– И я тоже! – с улыбкой сказала она. – Разве вы не говорили мне на днях, что если с двумя влюбленными приключается одно и то же, значит, между ними существует родство душ?

– Так и есть! А каким образом вы получили вести, моя красавица?

– Их принес Питу.

– Что за Питу? – беспечно и насмешливо осведомился молодой дворянин, и щеки Питу, без того красные, стали пунцовыми.

– Да вы его знаете, – сказала девушка. – Питу, это парень-бедняк, которого взял на ферму мой батюшка: однажды в воскресенье я приходила с ним под руку.

– Ах да! – подхватил виконт. – У него еще такие узловатые коленки?

Катрин разразилась смехом. Питу погрузился в унижение и отчаяние. Он поглядел на свои коленки, и впрямь узловатые, приподнялся было, опираясь на руки, а потом со вздохом снова шлепнулся на землю.

– Будет вам, – сказала Катрин, – не издевайтесь над бедняжкой Питу. Знаете, что он мне недавно предложил?

– Нет, расскажите, моя красавица.

– Вообразите, он вызвался проводить меня до Ла-Ферте-Милон.

– А вы туда и не поехали?

– Конечно. Я же знала, что вы ждете меня здесь; правда, мне самой чуть не пришлось вас дожидаться.

– Ах, Катрин, знаете ли, что вы сейчас сказали мне поразительную вещь?

– В самом деле? Я и не заметила.

– Почему вы не согласились на предложение этого прекрасного рыцаря? Он бы вас развлек.

– Ну, развлечения хватило бы ненадолго, – со смехом возразила Катрин.

– Вы правы, Катрин, – произнес Изидор, впиваясь в миловидную хозяйку фермы взглядом, полным обожания.

И спрятал зардевшееся личико девушки у себя на груди, заключив ее в объятия.

Питу зажмурился, чтобы не смотреть, но забыл заткнуть уши, чтобы не слушать, и до него донесся звук поцелуя.

В отчаянии Питу вцепился себе в волосы, как зачумленный на переднем плане картины Гро, изображающей Бонапарта во время посещения чумного госпиталя в Яффе[197].

Когда Питу очнулся, влюбленные уже пустили лошадей шагом и медленно удалялись.

До Питу еще долетали слова:

– Да, вы правы, господин Изидор, покатаемся часок; потом я пущу лошадь галопом и наверстаю этот час. А лошадка у меня добрая, – со смехом добавила она, – никому ничего не расскажет.

И все. Видение исчезло, и в душе у Питу воцарилась тьма; в лесу тоже темнело, и бедный парень, катаясь по вереску, предался самому отчаянному и простодушному горю.

Ночная прохлада привела его в чувство.

– Я не вернусь на ферму, – сказал он. – Там меня ждут насмешки, издевательства; там я буду есть хлеб женшины, которая любит другого, и этот другой, если признаться честно, красивее, богаче и изящнее меня. Нет, теперь мое место не в Пислё, а в Арамоне, в родных краях: там я, может быть, найду людей, которые не заметят, что у меня узловатые коленки.

С этими словами Питу потер свои длинные крепкие ноги и зашагал в сторону Арамона, куда, хоть он и не знал об этом, уже долетела молва о нем, а также о его каске и сабле; пусть не счастье ждало его в Арамоне, зато ему была там уготована славная судьба.

Впрочем, как мы знаем, представителям рода человеческого не часто выпадает на долю неомраченное счастье.

XXXII. Питу-оратор

Между тем, добравшись к десяти вечера до Виллер-Котре, откуда он ушел шесть часов назад и совершил с тех пор изрядное путешествие, которое мы попытались здесь описать, Питу понял, что в его унылом состоянии духа ему лучше остановиться в гостинице «Дофин» и переночевать в кровати, чем под открытым небом в лесу, под каким-нибудь грабом или буком.

Ведь тому, кто явится в Арамон в половине одиннадцатого вечера, нечего и мечтать о ночлеге: там уже с девяти все огни потушены и двери на запоре.

Итак, Питу остановился в гостинице «Дофин», где за монету в тридцать су получил превосходную постель, четырехфунтовую краюху хлеба, ломоть сыра и кувшин сидра.

Питу был одновременно усталым и влюбленным, изнеможение боролось в нем с отчаянием; в этой борьбе тела и духа вначале побеждал дух, но в конце концов тело все же одержало верх.

Это означает, что с одиннадцати до двух ночи Питу стонал, вздыхал, ворочался в постели, не в силах заснуть, но в два часа, побежденный усталостью, смежил веки и разомкнул их только в семь утра.

И если в Арамоне все уснули в половине одиннадцатого, то в семь утра весь Виллер-Котре был уже на ногах.

Выйдя из гостиницы «Дофин», Питу обнаружил, что его каска и сабля по-прежнему привлекают всеобщее внимание.

Не успел он сделать и ста шагов, как его обступили со всех сторон.

Решительно, Питу завоевал в здешних местах неслыханную популярность.

Не многим странникам выпадает такая удача. Говорят, что солнце, мол, светит для всех, но не всегда его сияние благосклонно для людей, которые возвращаются домой с намерением стать пророками в своем отечестве.

Правда, не каждому выпадает на долю быть племянником сварливой и даже жестокой скупердяйки, вроде тетки Анжелики; и не каждому Гаргантюа, способному проглотить петуха с рисом, удается заплатить монетку достоинством в экю правонаследнице жертвы.

Но еще реже этим странникам, чьи история и традиции восходят к Одиссею, удается вернуться с каской на голове и саблей на боку, тем более если в остальном их одеяние нисколько не напоминает военный мундир.

А вот именно каска и сабля привлекли к Питу внимание его земляков.

Не считая любовных горестей, постигших Питу по возвращении, в остальном, как мы видим, ему достались в утешение сплошные радости.

И теперь горстка жителей Виллер-Котре, которые накануне проводили Питу от дверей аббата Фортье на Суассонской улице до дверей тетки Анжелики в Плё, решили продолжить чествование и проводить Питу из Виллер-Котре в Арамон.

Сказано – сделано, а когда это увидели жители Арамона, они в свою очередь сполна оценили своего земляка.

Почва, так сказать, была уже подготовлена. Как ни мимолетно было первое появление Питу, оно оставило след в умах: его каска и сабля запомнились тем, кто присутствовал при его блистательном появлении.

И вот жители Арамона, польщенные его вторичным посещением, на которое они уже не надеялись, окружили его глубочайшей почтительностью и стали его уговаривать сложить с себя доспехи и раскинуть свой шатер под четырьмя липами, бросавшими тень на деревенскую площадь, точь-в-точь как молили о том Марса в Фессалии в годовщины его великих триумфов.

Питу снизошел к мольбам, тем более что и сам намеревался обосноваться в Арамоне. Он изъявил согласие вселиться в комнату, которую один воинственный местный житель сдал ему прямо с обстановкой.

197

Имеется в виду картина Антуана Жака Гро (1771–1835) – «Наполеон в госпитале чумных в Яффе» (1803–1804).