Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 140

Питу был честолюбив, влюблен, несчастен в любви и в то же время – слабое утешение! – избалован славой; он научился обуздывать свои инстинкты или, как сказали бы ученые физиологи, победил в себе зверя.

Зверь, засевший в Питу, был безжалостно принесен в жертву душе. Анж столько времени проводил в движении, столько сил отдавал физическим упражнениям, так напрягал свою мысль, что никто бы не поверил, что сердцу его требуются поддержка и утешение.

Тем не менее это было так.

Сколько раз после строевых занятий, перед которыми Питу, бывало, всю ночь просиживал над книгами, сколько раз Питу после всех трудов пересекал равнины Ларньи и Ну, а потом из конца в конец исхаживал лес до самой границы земель Бурсона, чтобы подстеречь Катрин, по-прежнему бегавшую на свидания!

Катрин отрывала от домашних хлопот час-другой в день и спешила в маленький павильон посреди примыкавшего к бурсонскому замку заповедного леса, где ее ждал обожаемый Изидор, счастливейший смертный, который становился все краше, все горделивей, между тем как вокруг него все страдало и склонялось к земле.

Какая тоска снедала бедного Питу, какие приходили ему на ум печальные размышления о том, что счастье на земле достается людям не поровну!

За ним увивались девушки из Арамона, Тайфонтена, Вивьера, он тоже мог бы назначать в роще свидания, но вместо того чтобы важно выступать в роли счастливого любовника, предпочитал плакать, как обиженное дитя, перед затворенной дверью павильона, принадлежавшего Изидору.

Дело в том, что Питу любил Катрин, любил страстно, и оттого, что он смотрел на нее снизу вверх, любовь его становилась еще сильнее.

Он даже не думал больше о том, что она любит другого. Нет, он уже не ревновал к Изидору. Изидор был дворянин. Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; но может быть, Катрин, девушке из народа, не подобало бесчестить свою семью или, во всяком случае, не следовало приводить в отчаяние Анжа Питу.

Все эти мысли впивались в него острыми иглами, причиняя неотвязную мучительную боль.

– Подумать только, – изумлялся Питу, – у нее хватило жестокости прогнать меня. А с тех пор как я ушел, она даже не соизволила поинтересоваться, не умер ли я с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, узнай он, каково обращаются с его друзьями, каково блюдут его дела? Что он сказал бы, кабы узнал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает любиться с господином де Шарни, с аристократом! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он убил бы Катрин на месте. Хорошо уже и то, – рассуждал сам с собой Питу, – что я запросто могу ей отомстить.

Да, но он ни за что не пошел бы на подобную месть.

Между тем Питу уже знал по опыту, что добрые дела, которые остаются в безвестности, никогда не идут на пользу тем, кто их совершает.

Но разве нельзя было намекнуть Катрин, с каким великодушием он ее щадит?

Ей-богу, ничего не было легче: нужно было только окликнуть Катрин в воскресенье на танцах и сказать ей как бы между прочим ужасные слова, из которых виновные поняли бы, что в их тайну проникло третье лицо.

Не следовало ли на это решиться хотя бы для того, чтобы заставить гордячку немного помучиться?

Но идти на танцы значило поставить себя на одну доску с этим высокородным красавцем, а кто же согласится, чтобы его сравнивали со столь привлекательным соперником?

Питу, изобретательный, как все, кто замыкается в кругу своих горестей, нашел выход получше, чем беседа на танцах.

Павильон, где Катрин встречалась с виконтом де Шарни, был окружен густыми зарослями, переходившими в лес, который обступал Виллер-Котре.

Владения графа были отделены от владений простых частных лиц неглубоким рвом.

Катрин, которая по делам, связанным с фермой, часто навещала окрестные деревни, ездила туда через лес, так что никто не удивился бы, повстречав ее там; ей нужно было только перебраться через ров, и она оказывалась на землях своего возлюбленного.

Это место потому и выбрали, что Катрин легко было бы оправдаться, если бы ее здесь застали.

Павильон стоял так высоко над зарослями, что сквозь косо прорезанные окна с цветными стеклами просматривалась вся округа, а выход из павильона был так надежно спрятан в зелени, что всадник на лошади мог в три скачка очутиться в лесу, на нейтральной почве.

Но Питу так часто бывал там и днем, и ночью, он так хорошо изучил местность, что знал, откуда появлялась Катрин, как браконьер знает, откуда выскочит лань, которую он поджидает в засаде.

Изидор никогда не провожал Катрин до леса. Он задерживался в павильоне на некоторое время после ее ухода и следил, чтобы с ней не приключилось никакой беды, а потом удалялся в обратном направлении, и дело с концом.

В тот день, который Питу наметил для атаки, он сел в засаду на пути у Катрин. Он вскарабкался на огромный бук, с высоты своих трехсот лет взиравший и на павильон, и на заросли.

Не прошло и часу, как он увидел Катрин. Она привязала лошадь в лощине и, как испуганная лань, одним прыжком перескочила ров; затем она углубилась в заросли, которые вели к павильону.

Она прошла под тем самым буком, на ветке которого сидел Питу.

Питу оставалось только спуститься со своей ветки и расположиться у подножия дерева. Прислонившись к стволу, он извлек из кармана книгу «Образцовый национальный гвардеец» и притворился, будто читает.

Через час до слуха Питу донесся стук затворяемой двери. Послышалось шуршание платья в листве. Среди ветвей показалось лицо Катрин: она испуганно озиралась.

Она была в десяти шагах от Питу.

Питу замер, держа на коленях книгу.

Но он более не притворялся, будто читает, а смотрел на Катрин с явным желанием, чтобы она это заметила.

Узнав Питу, Катрин испустила тихий сдавленный крик, побледнела так, словно сама смерть предстала ей и протянула к ней руку, и, после секундного колебания, заметного лишь по дрожи в руках и по взметнувшимся плечам, она стремглав бросилась в лес, вскочила на лошадь и ускакала прочь.

Ловушка Питу была хитро расставлена, и Катрин угодила в нее.

Питу вернулся в Арамон, обуреваемый то радостью, то страхом.

Едва он уразумел как следует, что, собственно, он сделал, как ему стало ясно, что его незамысловатый поступок чреват многими опасными последствиями, о коих он и не думал.

В следующее воскресенье в Арамоне должны были состояться военные торжества.

Солдаты деревенской национальной гвардии, уже в достаточной степени обученные или почитающие себя таковыми, попросили своего командира, чтобы он собрал их и устроил им публичное учение.

Несколько соседних деревень, одержимых духом соперничества, потому что они тоже изучали военную премудрость, пожелали прийти в Арамон и вступить с арамонцами в соревнование под руководством своих начальников.

Депутации от этих деревень обо всем условились со штабом Питу; возглавлял их некий земледелец, в прошлом сержант.

По случаю такого великолепного зрелища набежала любопытная, принарядившаяся публика, и арамонское Марсово поле с самого утра было заполнено толпой девиц, к которым попозже присоединились отцы и матери ратников – эти стекались не столь поспешно, но с неменьшим любопытством.

Началось с завтрака на траве: то было незатейливое пиршество, состоявшее из фруктов и лепешек, сдобренных родниковой водой.

Затем забили четыре барабана по четырем сторонам деревни, где начинались дороги на Ларньи, Вез, Тайфонтен и Вивьер.

Арамон оказался центром, четыре же эти деревни изображали собой четыре стороны света.

Под бойкую дробь барабана тридцать три арамонских национальных гвардейца строем вышли из деревни.

Среди зрителей виднелась кучка местной дворянской аристократии и буржуа из Виллер-Котре; эта публика пришла посмеяться.

Кроме того, было множество окрестных фермеров – эти пришли поглазеть.

Вскоре на двух лошадках, бок о бок, прибыли Катрин и мамаша Бийо.

В этот миг арамонская национальная гвардия под флейту и барабан как раз выходила из деревни, предводительствуемая своим командиром Питу, который восседал на мощном белом коне, которого уступил ему на время его лейтенант Манике ради возможно более полного сходства с Парижем: разве мог Арамон обойтись без своего маркиза де Лафайета!