Все рассказы (Сборник) - Пелевин Виктор Олегович - Страница 41

Гитлер поднялся на кубическое возвышение для пулеметчика, алтарем торчавшее в центре кузова, пожал собственную ладонь и огляделся по сторонам.

Гудки сзади сразу же прекратились, справа за броней громко проскрипели тормоза. Гиммлер поднялся с лавки и выглянул на улицу. Машины вокруг стояли, а на тротуарах с обеих сторон быстро, как в кино, росла толпа, передние ряды которой были уже вытеснены на проезжую часть.

Гиммлер догадывался, что в толпе были его люди, и немало, но все равно чувствовал себя неспокойно. Он сел обратно на лавку, снял с головы фуражку и вытер пот.

Гитлер между тем уже начал говорить.

– Я не терплю предисловий, послесловий и комментариев, – сказал он, – и прочей жидовской брехни. Мне, как любому немцу, отвратителен психоанализ и любое толкование сновидений. Но все же сейчас я хочу рассказать о сне, который я видел.

Последовала обычная для начала речи минутная пауза, во время которой Гитлер, делая вид, что смотрит в глубь себя, действительно заглядывал в глубь себя.

– Мне снилось, что я иду по какому-то полю на восточных территориях, иду с простыми людьми, рабочими-землекопами. По бокам – бескрайняя, огромная равнина с ветхими постройками, курганами, изредка попадаются деревушки, где поселяне трудятся у своих домов. Мы – я и мои спутники – проходим по одной из деревень и останавливаемся отдохнуть на лавке в тени от старых лип, напротив каких-то надписей.

Гитлер замахал руками, как человек, который разворачивает газету, проглядывает ее, с отвращением комкает и отбрасывает прочь.

– И тут, – продолжил он, – за спиной включается радио и раздается грустная старинная музыка – клавесин или гитара, точней я не помню. Тогда ко мне поворачивается Генрих…

Гитлер сделал рукой приглашающий жест, и над маскировочными разводами борта бронетранспортера появилась поблескивающая золотыми очками голова рейхсфюрера СС.

– …а во сне он был одним из моих товарищей-землекопов, и говорит: «Не правда ли, старинная музыка удивительно подходит к русскому проселку? Точнее, не подходит, а удивительным образом меняет все вокруг? Испания, а? Быть может, это лучшее в жизни, – сказал мне он, – давай запомним эту минуту».

Гиммлер смущенно улыбнулся.

– И я, – продолжал Гитлер, – сперва согласился с ним. Да, Испания! Да, водонапорная башня – это кастильский замок! Да, шиповник походит на розу мавров! Да, за холмами мерещится море! Но…

Тут голос Гитлера приобрел необычайно мощный тембр и вместе с тем стал проникновенным и тихим, а руки, прижатые до этого к груди, двинулись – одна вниз, к паху, а другая – вверх, где приняла такую позицию, словно держала за хвост большую извивающуюся крысу.

– …но когда мелодия, сделав еще несколько простых и благородных поворотов, стихла, я понял, как был не прав бедный Генрих…

Ладонь Гитлера описала полукруг и шлепнулась на фуражку рейхсфюрера, посеревшее лицо которого медленно ушло за край брони.

– Да, он был не прав, и я скажу почему. Когда радио замолчало, мы оказались на просиженной лавке, среди кур и лопухов. Тарахтел трактор, нависали заборы, и хоть в обе стороны тянулась дорога, совершенно некуда было идти, потому что эта дорога вела к таким же лопухам и курам, к таким же заколоченным магазинам, стендам с пожелтелыми газетами, и ясно было, что, куда бы мы ни пошли, везде точно так же будет стрекотать трактор, наматывая на свой барабан нити наших жизней.

Гитлер обнял правой рукой левое плечо, а левую заложил за затылок.

– И тогда я задал себе вопрос: зачем? Зачем гудели за спиной эти струны, превращая унылый восточный полдень в нечто большее любого полдня в любой точке мира?

Гитлер, казалось, задумался.

– Если бы я был моложе – ну, как тогда, в четырнадцатом, – я бы, наверно, сказал себе: «Адольф, в эти минуты ты видел мир таким, каким он может стать, если…» За этим «если» я бы поставил, полагаю, какую-нибудь удобную фразу, одну из существующих специально для заполнения подобных романтических дыр в голове. Но сейчас я уже не стану этого делать, потому что слишком долго занимался подобными вещами. И я знаю: то, что приходило к нам, не было подлинным, раз оно бросило нас на заросшем травой полу этой огромной захолустной фабрики страдания, среди всей этой бессмыслицы, нагроможденной вокруг. А все настоящее должно само позаботиться о тех, к кому оно приходит, не нужно ничего охранять в себе – то, что мы пытаемся охранять, должно на самом деле охранять нас… Нет, я не куплюсь так легко, как мой бедный Генрих…

Гитлер опустил яростно горящий взгляд внутрь бронетранспортера.

– И если теперь меня спросят, в чем был смысл этих трех минут, когда работало радио и мир был чем-то другим, я отвечу: а ни в чем. Нет его, смысла. Но что же это было такое, опять спросят меня. А что было? Где это, скажу я, и было ли это вообще?

Ветер подхватил гитлеровский чуб, свил его и на секунду превратил в подобие указателя, направленного вниз и вправо.

– …почему мы так боимся что-то потерять, не зная даже, что мы теряем? Нет, пусть уж лопухи будут просто лопухами, заборы – просто заборами, и тогда у дорог снова появятся начало и конец, а у движения по ним – смысл. Поэтому давайте наконец примем такой взгляд на вещи, который вернет миру его простоту, а нам даст возможность жить в нем, не боясь ждущей нас за каждым завтрашним углом ностальгии… И что тогда сможет нам сделать включенный за спиной приемник!

Гитлер опустил голову, покивал чему-то, потом медленно поднял глаза на толпу и выкинул правую руку вверх.

– Зиг хайль!

И, не обращая внимания на ответный рев толпы, повалился на лавку.

– Поехали, – сказал Гиммлер в решеточку, за которой было место водителя.

Остаток дороги Гиммлер глядел в бортовую стрелковую щель, притворяясь, что поглощен происходящим на улицах, – так было меньше вероятности, что с ним заговорят. Как это всегда бывало при плохом настроении, очки казались ему большим насекомым с прозрачными крыльями, впившимся прямо в переносицу.

«Интересно, – думал он, – как может этот человек столько рассуждать о чувствах и совершенно не задумываться о людях? Что он, не понимает, как просто оскорбить даже самую преданную душу?»

Сняв очки, Гиммлер сунул их в карман, теперь окружающее виделось расплывчато, зато мысли в голове прояснились и обида отпустила.

«Чего это он сегодня так разговорился о подлинности чувств? Прошлая речь была о литературе, позапрошлая – о французских винах, а теперь вот взялся за душу… Но что он называет подлинным? И почему он считает, что прекрасная сторона мира должна защищать его от дурного пищеварения или узких ботинок? И наоборот – разве прекрасное нуждается в какой-то защите? А эти уральские лопухи… сравнения у него, по правде сказать, пошлы: кастильский замок, севильская роза… Или не севильская? Море какое-то за холмами придумал… Да лучше пошел бы за холмы и поискал бы это самое море, чем орать во всю глотку, что его нет. Может, моря не нашел бы, а увидел бы что-то другое. Да и разве этому нас учат Ницше и Вагнер? Не может шагнуть, а говорит, что идти некуда. И как говорит – за других решает, думает, что круче его никого нету. А сам в Ежовске возле винного на прошлой неделе по харе получил. И сейчас надо было дать, в натуре так… А то провода обрывает, когда люди музыку слушают, а потом еще всю дорогу о жизни…»

Матвей сердито сплюнул в угол и уже совсем собрался начать думать о другом, когда грузовик вдруг затормозил и встал – они были на месте.

Матвей быстро выпрыгнул из кузова, отошел, будто по нужде, за какой-то недостроенный кирпичный угол и заглянул в себя, пытаясь увидеть там хоть слабый след того, что увидел несколько часов назад, слушая радио. Но там было пусто и жутко, как зимой в пионерлагере, разрушенном гитлеровскими полчищами: скрипели на петлях ненужные двери и болтался на ветру обрывок транспаранта с единственным уцелевшим словом «надо».

– А Петра я убью, – тихо сказал Матвей, вышел из-за угла и вернулся к своей обычной внутренней реальности. Потом, уже работая, он несколько раз поднимал глаза и подолгу глядел на Петра, ненавидя по очереди то его подвернутые сапоги, то круглый затылок, то совковую во многих смыслах лопату.