Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий - Страница 131

– Кучерявенький-то? Дай припомнить. Балакал. Сейчас, как прокурат кончил, и он встал. Пронзительно очень говорил прокурат, твердо. Просил все, чтобы меня на весь век под землю – «в корни» его, говорит.

– Ну, хорошо, это прокурат. А кучерявенький-то что же?

– Тоже говорил что-то. Только я не слушал, признаться. Не к чему мне.

– Да ведь это и был твой защитник, твой адвокат!

– Скажи! А я думал, он из господ. Из судейских!

– Да перед этим-то, перед судом, в тюрьме он у тебя был?

– Кто? Кучерявый?

– Кучерявый!

– Кучерявого не было. Ай был? Ай не был? Был! – наконец вспоминает он. – Верно! Был одново. Спрашивал, есть ли у меня свидетели? Какие же у меня свидетели могут быть? Мы люди бедные. Нам свидетелей нанять не на что!

Есть ли что-нибудь беспомощнее?

Надо правду сказать, что господам защитникам не мешало бы повнимательнее относиться к своим клиентам «по назначению».

Многие так до суда не знают в лицо своего защитника…

Женская каторга

– Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова, двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения?

– Да, виновна.

Шаповалову приговорили к 20 годам каторжных работ. В Одессе ее сажают на пароход Добровольного флота.

– Баба – первый сорт!

– Хороший рейц будет! – предвкушает команда.

В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает как спирт.

Женский трюм превращается в пловучий позорный дом.

– Ничего не поделаешь! – говорят капитаны. – Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

Пароход «Ярославль» перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

На пароходе «ничего не было».

И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

– Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, – все это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

Некоторые еще держатся.

Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как все кругом пьет, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

Женщина смотрит с ужасом:

– Куда я попала?

Она теряет почву под ногами:

– Что я теперь такое?

До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шелковых платочках. Это у них самый шик! «Ах вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!» – рассказывают капитаны.

И вот пароход приходит в пост Александровский.

Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

Поселенцы, так называемые женихи, все пороги в канцеляриях обили:

– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

– Это, брат, прежде было, чтоб баб давали. Теперь только дозволяют брать.

– Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.

– Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

– Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

Привезенных баб разместили.

Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

Перед окнами женской тюрьмы гулянье. Женихи смотрят сожительниц нового сплава. Каторжанки высматривают сожителей.

Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

– Сборный человек, одно слово! – похохатывают проходящие мимо каторжане вольной, исправляющейся тюрьмы.

Жених, по большей части, весь «собран»: картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого.

У многих в руках большая гармоника, верх поселенческого шика.

У некоторых по жилетке даже пущена цепочка.

У всех подарки: пряники, орехи, ситцевые платки.

– Дозвольте орешков предоставить. Как вас величать-то будет?

– Анной Борисовной!

– Вы только, Анна Борисовна, ко мне в сожительницы пойдите, каждый день без гостинца не встанете, без гостинца не ляжете. Потому – пронзили вы меня! Возжегся я очень.

– Ладно. Один разговор. Работать заставите!

– Ни в жисть! Разве на Сакалине есть такой порядок, чтобы баба работала? Дамой жить будете! Сам полы мыть буду! Не жизнь, а масленица. Бога благодарить будете, что на Сакалин попали!

– Все вы так говорите! А вот часы у вас есть? Может, так, цепочка только пущена.

– Часы у нас завсегда есть. Глухие, с крышкой. Пожалуйте! Одиннадцатого двадцать пять.

– А ну-ка, пройдитесь! Жених идет фертом.

– Как будто криво ходите! Будущие сожительницы ломаются, насмешничают, острят над женихами.

Женихи конфузятся, злятся в душе, но выказывают величайшую вежливость.

Степенный мужик из Андрее-Ивановского, угодивший в каторгу за убийство во время драки «об самый, об храмовой праздник», подавал по начальству бумагу, в которой просил:

«Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу».

В канцелярии ему ответили:

– Коров теперь в казне нет, а бабу взять можешь.

Он ходит под окнами серьезный, деловитый и осматривает баб, как осматривают на базаре скот.

– Нам бы пошире какую. Хрястьянку. Потому лядаща, куда она? Лядаща была, из бродяг. Только хлеб жевала, да кровища у ей горлом хлястала. Так и умерла, как ее по-настоящему звать, даже не знаю. Как и помянуть-то, неизвестно. Нам бы ширококостную. Штоб для работы.

– Вы ко мне в сожительницы не пойдете? – кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.

– А у тя что есть-то? – спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. – Может, самому жрать нечего?

– Зачем нечего! Лошадь есть.

– А коровы есть?

– Коров нет. Просил для навозу – не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову – по весне. Идите, ежели желаете!

– А свиньи у тебя есть?

– И свиньи две, курей шесть штук.

– «Курей»! – передразнивает его лихач и щеголь – поселенец из 1-го Аркова, самого игрецкого поселья. – Ему нешто баба – ему лошадь, черту, нужна! Ты к нему, кривоглазая, не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на веселое арковское житье идти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок – не платок, фартук – не фартук. Семен Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!

Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.

Прежде бы ее просто выкликнули:

– Шаповалова!

– Здесь.

– Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

– Да я не желаю.

– Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

Теперь, если она скажет «не желаю», ей скажут:

– Как хочешь!

И оставят в тюрьме.

Сожительницы разберутся с женихами, и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.