Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий - Страница 164

Опять принялись драть – опять отправили в лазарет.

Наконец устали – прямо-таки устали – биться со Шкандыбой и отправили его на Сахалин.

На Сахалине Шкандыба прямо заявил:

– Работать не буду. И не заставляйте лучше.

– Ну так драть будем!

– С полным моим удовольствием. Ваше полное право. А работать вы меня заставить не можете.

Шкандыбу переводили из тюрьмы в тюрьму, от смотрителя к смотрителю, всякий раньше хвалился:

– Ну, у меня не то запоет!

И всякий потом опускал руки.

Один из самых ретивых смотрителей, К., рассказывал мне:

– Да вы понятия иметь не можете, что это за человек. Взялся я за него. Каждый день тридцать розог. Да ведь каких! Порция. Прихожу утром на раскомандировку. «Кобыла» стоит, палач, розги. Вместо «здравствуйте!» – первый вопрос: «Шкандыба, на работу идешь?» – «Никак нет!» – «Драть!» Идет и ложится. До чего ведь, подлец, дошел. Только прихожу, еще спросить не успею, а он уже к «кобыле» идет и ложится. Плюнул!

Другой смотритель, тоже ретивый, которому давали Шкандыбу на укрощение, говорил мне:

– Одно время думали, может, он какой особенный, к боли нечувствительный. Доктору давали исследовать. «Нет, – говорит, – ничего, чувствительный». Драть, значит, можно.

«Спектакли», которые ежедневно по утрам Шкандыба давал каторге, составляли развлечение для тюрьмы. Глядя на него, и другие «храбрились», «молодечествовали» и смелей ложились на «кобылу».

Кроме того, каторга дерзила:

– Что вы, на самом деле, ко мне пристаете с работой? Вы, вон подите Шкандыбу заставьте работать! Небось не заставите!

Шкандыба давал «заразительный пример». Его просили уж работать хоть «для прилика»:

– Шкандыба, черт, хоть метлу возьми, двор подмети! Вот и вся тебе работа!

– Не желаю. Чего я буду мести? Не я насорил – не я и мести буду. Я что насорю – сам за собой приберу.

– Ну, не мети, черт с тобой! Хоть метлу-то в руки возьми!

– Зачем мне ее в руки брать? Она не маленькая. И одна в углу постоит. Ей не скучно: там другие метлы есть.

– Раз, впрочем, топор в руки взял! – смеется Шкандыба.

– Работать хотел?

– Нет, надзирателю голову отрубить надо было. Надзиратель такой был, Чижиков. Выслужиться хотел. «Я, – говорит, – его заставлю работать. Не беспокойтесь. Что его драть – процедура длинная! Я его и так, и кулаком по морде». Раз меня в рыло, два меня в рыло. Походя бьет. «Дух, – говорит, – я из тебя вышибу!» – «Смотри, – говорю, – чтоб тебе кто в рыло не заехал!» – «Я, – говорит, – не опасаюсь!» – «Ну, а я, – говорю, – опасаюсь!» Пошел, взял топор, хлясть его по шее. Напрочь хотел башку отрубить, вчистую. Тогда уж никто в рыло его не смажет.

– И что же, насмерть?

– Жалко, жив остался. Наискось махнул. А еще мясником был, туши рубил. Раз – и готово. А тут не сумел этакого пустого дела сделать. Топор сорвался, стало быть!

За это Шкандыбу приковали к стене и приговорили к вечной каторге.

– Сижу у стены прикованный: «Что, мол, взяли, работаю?»

Замечательно. Все делали с Шкандыбой. Только одного не пришло никому в голову: освидетельствовать состояние его умственных способностей.

А странностей у Шкандыбы, и помимо упорного нежелания работать, много.

То он начинает вдруг петь во все горло. То разговаривает, разговаривает, вскочит и убежит как полоумный.

– Юродствует!

– Сумасшедшим прикидывается, чтобы не драли!

– Нагличает: «Вот, мол, все работают, а я песни орать буду». Так решало тюремное сахалинское начальство, а когда на Сахалине появились действительно гуманные врачи, готовые взять под свою защиту больного, борьба со Шкандыбой была уже кончена: на него плюнули и зачислили богадельщиком, чтобы хоть как-нибудь оформить его «неработание».

А, впрочем, Бог его знает, можно ли признать Шкандыбу сумасшедшим. Ненормального, странного в нем много, но сумасшедший ли он?

В одну из бесед я спросил Шкандыбу:

– Скажи на милость, чего ж ты отказывался от работы?

– А потому, что несправедливо. Справедливости нет, вот и отказывался.

– Ну, как же несправедливо. Ведь ты сам говоришь: церковь ограбил, человека убил?

– Верно!

– Присудили тебя к каторге.

– Справедливо. Не грабь, не убивай.

– Ну, и работай!

– А работать не буду. Несправедливо.

– Да как же несправедливо?

– А так! Вон Ландсберг двух человек зарезал, а его заставляли работать? Нет небось! Над нами же командиром был. Барин! Он инженер или там сипер какой-то, что ли, дороги строить умеет. Он не работает, он командует. А я работай! За что же, выходит, должен работать? За то, что человека убил? Нет! За то, что я дорог строить не умею. Так разве я в этом виноват? Виноват, что меня не учили? Нет, брат, каторга, так каторга, – для всех равна! А это нешто справедливость? Приведут арестантов: грамотный – в канцелярии сиди, писарем, своего же брата грабь. А неграмотный – в гору, уголь копай. За что ж он страдает? За то, что неграмотный! Нешто его в этом вина? Справедливо?

– Потому ты и не работал?

– Так точно!

– Ну, а если бы справедливость была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?

– А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное – справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей где положено. Драть по закону положено – дери! Меня каждый день драли – я слова не сказал: справедливо. Потому – закон. А по морде бить в законе не показано – и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня в рыло – я тебя топором по шее. А что справедливо – я разве прекословлю? Сделай твое одолжение. Что хошь, только чтоб справедливо!

Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года «чистой каторги», не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.

Наемные убийцы

Они неразлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов Карп, тут, глядишь, плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов Анисим.

Они друг на дружку страшно злы. Анисим зол на Карпа как на доносчика:

– Через его язык и в каторгу попали.

Карп упрекал Анисима в подлости:

– Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь – и туды и сюды. «Знать, мол, ничего не знаю!» Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подлить-то нечего!

А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают:

– Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.

Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.

Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:

– Раздевайся!

Испугались оба страшно.

– Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?

– Раздевайся, разувайся начисто. Они в уголке торопливо разделись.

– Иди к столу! Длинный, как жердь, сухой, как скелет, Чернышов Анисим зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось – вот-вот навзрыд заплачет. Милованов Карп стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах был страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.

– Куды ложиться-то? – спросил Милованов.

– Зачем ложиться?

– А драть?

– За что ж тебя драть?

– А так, мол… Драть… По положению… Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.

– Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!

– Покорнейше вас благодарю!

Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся.

– Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?

– Слышу! – отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.

Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.

– За что суждены-то?

– По подозрению в убийстве! – отчеканил Милованов – обычный каторжный ответ. – Хозяина, стало быть, убили!