Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 38

Я обернулся, высунул голову и увидел: на асфальте, под передним колесом троллейбуса, лежала её туфля – новая, голубая с белым. В толкотне, спеша, девочка потеряла её.

– Поднимайтесь, поднимайтесь! Закрываю двери! – объявил уже водитель. Ещё мгновение – троллейбус тронется, и от туфли останется только воспоминание. И тут Игорь Дмитруха вдруг наклонился, перегнулся вниз, держась одной рукой за край двери, ловко выхватил туфлю из-под колеса и, распрямившись, подал её девочке. И в тот же момент дверь закрылась.

– С-спасибо! – дрожащими губами еле слышно прошептала девочка.

Всё произошло молниеносно, взрослые стояли, отвернувшись, никто, кроме меня и девочки, ничего не видел.

Игорь был бледный, прямо прозрачный. Только сейчас он, вероятно, понял, что рисковал жизнью.

А я… я завидовал ему. Безумно, дико, неистово завидовал. Я же стоял рядом с ним. Я, я же мог это сделать. Я, а не он. Но было уже поздно. Это сделал он. Честно говоря, мне даже в голову не пришло, что это можно сделать. А он сделал.

Эх! Я же так мечтал всю жизнь совершить что-нибудь героическое! А тут была возможность, и я её проворонил. Как мне было досадно!

Когда мы вышли возле школы, пятиклассница убежала от нас, как будто испугалась, что мы её будем бить. Но Игорь не сказал ей ни слова. А я… Не мог же никак не отреагировать. Дед Грицько всегда учил меня, что надо быть благородным. Даже с врагом.

– Молодец! – сказал я Игорю – Игорю, который доводил меня до слёз, которому я в бессильной злобе (что там греха таить) не всегда желал счастья и здоровья.

– Да! – махнул он рукой, но видно было, что ему приятно.

Я думал, что он сразу начнёт рассказывать, хвастаться, призывая меня в свидетели. Но нет – он никому не сказал ни слова. И это ещё больше возвысило его в моих глазах.

А тут ещё оказывается, что он и в парке Примакова был. С Суреном. И весело было…

Какое же это нехорошее, плохое чувство – зависть! Гнетущее, кислое, хуже самого зелёного яблока. Сам себе противным становишься. И свет тебе не мил, раз ты в нём такой несчастный.

Вот если бы мне веселящего зелья! Вот когда бы я эту смех-траву охапками ел!

И опять в моём воображении вдруг возникла рыжая Гафийка Остапчук из седьмого класса.

Освещённая солнцем, она стояла возле погреба и, приложив козырьком ладонь к глазам, смотрела на меня. И опять я почувствовал себя виноватым в чём-то…

И, может, именно Гафийка вывела меня из этого «несчастного» состояния. Я вспомнил родное село, родителей и начал думать о другом. Другое – это мебель.

Сегодня у нас дома большое событие. Мы наконец купили мебель, и сегодня нам её привезут! Папа отпросился с работы. Мама взяла отгул.

Сегодня привезут. Может, уже и привезли. Сказали… в первой половине дня… Ещё издалека я увидел – привезли!

У подъезда стояла большая грузовая машина-фургон с надписью «Мебель», и вокруг неё валялись разбитые ящики и белые, как снег, куски пенопласта. А грузчики со скрежетом «расшивали» (так это у них называется) всё новые ящики, и из них, как свежие каштаны из колючей оболочки, появлялись на свет блестящие тёмно-коричневые шкафы. На меня никто даже внимания не обратил.

Только когда я забежал в квартиру (поднявшись по лестнице, потому что лифты были заняты грузчиками), папа на ходу крикнул:

– Не вертись под ногами!

А мама (тоже на ходу) бросила:

– Возьми себе хлеба с салом, я обед не варила! Некогда!

Но какое там сало! В голове разве сало, когда такое происходит?!

Квартира напоминала мебельный магазин. Мебель в беспорядке стояла посреди комнат, образуя какой-то таинственный лабиринт, по которому я носился с безудержным клекочущим гиком:

– Ги-ги!.. Ги-ги!.. Ги-ги!..

Догикался я до того, что пребольно ударился коленом об острый угол шкафа. Даже искры из глаз посыпались. Несколько минут ойкал и стонал, сидя на полу.

Но никто этого не заметил. Грузчики хекали и кряхтели. Папа суетился.

Мама растерянно ойкала:

– Ой! Осторожно! Ой! Осторожно! Ой!

Потом грузчики уехали. А мы начали расставлять мебель.

Мебель была очень хорошая, деревянная, на изогнутых ножках, кресла с зеленой обивкой. Но самое потрясающее – письменный стол.

Ну такой же хороший, такой хороший, сроду таких не видел. И лакированный, и узорчатый, и с фигурными ключами, и на восьми изогнутых ножках.

– Это тебе, Стёпа! – торжественно сказал папа. – Уроки на нём будешь делать.

– Ну да! – воскликнула мама. – Чтобы поцарапал?

– Не поцарапает, не поцарапает! Что же он, глупый – царапать такой стол.

– Не поцарапаю, – неуверенно сказал я.

– И на кухне уроки можно сделать, – не сдавалась мама.

– Что значит – на кухне?! Почему это – на кухне?! Это я купил такой стол, чтобы мой сын делал уроки на кухне?! Нет! Нет! Он будет делать уроки за этим столом! Слышишь, сынок?

– Слышу.

– Да тише, тише, не кричи. Посмотрим.

– Не посмотрим, а будет, как я сказал. Не будет по-твоему! Только через мой труп!

– Ну ладно, ладно…

Бедные мужчины! Сколько этих трупов оживили, подняли с дороги женщины. А то нельзя было бы пройти.

Уроки я делал на кухне. И не жаловался: зачем мне эта красота!

Вечером к нам зашёл сосед Аркадий Семёнович, с которым папа курит на лестнице (мама не позволяет папе курить в квартире из-за меня: «чтобы не портил ребенку здоровье»). Аркадий Семёнович работает на фабрике, которая выпускает фурнитуру для мебельной промышленности, то есть разные замочки, навесы, ножки, загогулины, накладки и тому подобное.

Аркадий Семёнович походил, покрутил носом, скривился. Пощупал фигурные ключи, втулки и сказал:

– Это скоро отпадёт… А это отклеится. И вообще наша мебель и лучше, и дешевле.

И пошел курить на лестницу.

– Чтобы у тебя самого отпало и отклеилось! – сказала вслед ему обиженная мама.

Минут через пятнадцать, покурив, он опять пришёл.

– А вообще, открутили бы вы мне одну ножку от шкафа. Я бы вам через два дня принес. Я хочу снять копию.

Мама покраснела:

– А я что – эти два дня шкаф руками буду держать?

– Подложите что-нибудь.

– Нет! Извините – нет!.. Знаете, извините, сломаете ещё, потеряете. Мне тогда хромой шкаф хоть выбрасывай. Если хотите, перерисуйте себе.

– Зачем мне перерисовывать, я и так запомнил, – безразлично сказал Аркадий Семенович и опять пошёл курить на лестницу.

Мама даже стала выше ростом от возмущения.

– Ну! Вы слышали? Ножку ему открути! Ну! Чтобы ты с ним больше не курил! И вообще – довольно уже! Бросай курить! И сам себя, и нас со Стёпой травишь только…

Мама ещё хотела что-то сказать, возмущённая соседом, который не оценил как положено нашу мебель, но… Зазвонил телефон.

– Алльо-у! – закричал я, первым схватив трубку.

– Алло!.. Стёпа! Это ты? – услышал я как будто бы далекий и такой близкий родной голос деда Грицька.

– Я! Деда! Здравствуйте! Здравствуйте! Как вы там?

– Здоров. Мы ничего, а вы как?

– Мы – здорово! Мебель купили!

– Что? Что?

– А ну дай! – сказал папа и выхватил у меня трубку.

Только теперь, услышав голос деда Грицька по телефону,

я понял, как соскучился по нему.

Всю свою сознательную жизнь я виделся с дедом ежедневно, ежедневно беседовал с ним, слушал его шутки, его мудрое слово. А вот уже почти два месяца его нет рядом со мной.

Папа долго разговаривал с дедом, потом с бабушкой, затем мама – с бабушкой и с дедом. Всё подробно рассказали, обо всех делах. И уже собирались заканчивать, но я в последний момент выхватил у мамы трубку и стал умолять:

– Деда! Приезжайте! Слышите? Я соскучился по вас! Слышите? – мне что-то сдавило горло, я не мог глотнуть.

Деду, вероятно, передалось моё волнение, и голос его дрогнул, когда он сказал:

– Приеду, Стёпа! Приеду! Я тоже по тебе соскучился… Эх!..

Ночью мне снилось родное село. И дед Грицько верхом на белой цирковой лошади с султанчиком на голове (не у деда, а у лошади, конечно). И друзья мои – Василь и Андрюша. И Туся Мороз (откуда она только в селе взялась?). И ещё что-то, чего я уже утром не мог вспомнить.