Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 40

– Ясно! Пятнадцатое, значит, сентября 1068 года. А, ну-ну! – Елисей Петрович установил на времявизоре «экспозицию», прищурился. – Та-ак! Скомороха как звали? Напомните.

– Терёшка Губа.

– Та-ак. Губа, значит… Если Губа, то должен быть, понятное дело, губастый. Как Смеян, как Хихиня… Может, он даже пращур их.

– Наверное! – воскликнул я.

– Та-ак… Ого-го!.. Ну и скопище на торжище. А вон и скоморохи. Там где-то наш Терёшка Губа. Но узнать никак не возможно. Маски на них. «Хари бесовские», как тогда говорили. Ну что ж, поехали!

– Поехали! – подхватил я.

– Поехали! – кивнул Чак.

И мгновенно померк свету меня перед глазами, полетел я, проваливаясь в глубь веков.

…Первое, что я услышал, – это была песня. Какой-то скоморох в вывернутом мехом наружу кожухе, в рогатой оскаленной маске, пританцовывая, громко пел:

Как только скоморох допел, из серой, бородатой, в полотняных рубищах толпы зазвучали гневные возгласы:

– Истинно Губа-скоморох глаголет!

– Позор!

– Срам!

– Сколько будем терпеть?

– Созывайте вече, людие!

И сразу загудел, зазвенел, созывая на вече, колокол. И отовсюду – с Подола, из передградья – заспешил на торжище народ: ремесленники, кузнецы, гончары, седельники, сапожники, портные, кожемяки, а также купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).

И пока они собирались, я оглядывался вокруг. Это как будто то же самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, но и на тот – времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды!

Мы стоим на просторной площади, на утоптанном тысячами ног торжище.

С севера Подол защищал глубокий ров с высоким валом, деревянной рубленой стеной и башнями – так называемым столпием.

В этом валу были ворота, которые ведут на Притыку – устье реки Почайны, где располагались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы мог подумать, что это была когда-то большая судоходная река! (Теперь от неё и следа нет.)

Среди рубленых подольских домов и разбросанных в беспорядке мазанок возвышается церковь Святого Ильи – первый христианский храм в Киеве, возведённый еще при княгине Ольге.

На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось обосноваться в Верхнем городе, но в основном – хаты, хижины и лачуги ремесленников. Это было так называемое передградье.

Дальше начиналась Гора – Верхний город. Там жили князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а также гридни – княжья дружина. (Всё это рассказал мне Чак.)

Вершину горы окружал высокий вал. А над Боричевым спуском торчала рубленая трёхъярусная островерхая башня с тяжеленными дубовыми воротами – въезд с Подола и передградья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Люди всё прибывали. Но вот…

– Людие! – закричал кто-то громким голосом. – Половцы рассеялись по всей земле, движутся сюда! Неужели допустим, чтобы они пришли и стали топтать киевскую землю нашу, убивать детей, жён и родителей наших?!

– Не допустим!

– Не бывать этому!

– На битву пойдём с врагом лютым!

– Не может князь со дружиной – сами Киев защищать будем!

– Оружно пойдём на поганых!

– Не отдадим Киев на поруганье!

Забурлило вече на торжище.

– Слать к Изяславу слов!

– Пусть даёт князь нам оружие и коней! Пойдём биться!

И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слов (то есть послов), и пошли они по Боричеву спуску на Гору.

Стража у ворот даже не попробовала задержать их, сразу пропустила. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.

Сразу за воротами справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас возле Исторического музея), а за ней обнесённый деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем.

Уверенно и смело идут туда слы. И отступает стража.

Вышел на крыльцо князь Изяслав.

– Что нужно? – брови нахмурил.

Поклонились ему слы:

– Половцы рассеялись по всей земле. Вече постановило просить тебя, князь, дать нам оружие и коней, мы ещё будем биться с ними.

Прислушался князь к тревожному гулу, который доносился снизу, с Подола, – в глазах мелькнул испуг.

– Нет! – как будто камень во слов бросил, повернулся и исчез в тереме.

Как туча нахмурились слы – отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже поднимаются на Гору люди. Уже запрудили Бабий Торжок, который сразу за воротами. С нетерпением ждут решения. И как услышали, что отказал князь, как будто плотину прорвало.

– Это всё из-за Коснячка-воеводы, пса лютого!

– Он виноват!

– До каких пор издеваться над людьми будет!

– Бей Коснячка ненавистного!

И бросились к подворью Коснячка, которое находилось недалеко от Софии.

Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как сейчас. Как будто большая каменная гора, с округлыми куполами, похожими на купола Владимирского собора.

Коснячка люди не застали. Убежал он куда-то.

Кто-то крикнул:

– Пойдём освободим людей наших из темницы!

И разделился народ на две группы: одна пошла к порубу-темнице, другая – к княжескому дворцу.

Поскольку скоморохи, среди них и Терёшка Губа, направились к княжескому дворцу, мы полетели за ними.

Толпа во дворе клокочет, бурлит. Бросилась наконец к двери.

Поддалась дверь под безудержным натиском людей – соскочила с петель, упала.

Ворвались восставшие в княжеский дворец. А в нем пусто, хоть собак гоняй, – никого. Все разбежались: и князь, и дружинники, и охрана.

Рассыпались люди по терему, по просторным княжеским палатам, ищут князя и прислужников его, да напрасно.

А Терёшка Губа (он ещё на Подоле, когда вече началось, «бесовскую харю» снял и стал так похож на Смеяна и Хихиню, что сомнения не было – предок) посреди главной, золотой, княжеской палаты стал и громко произнёс:

– Людие! Да это же впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнаша! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..

И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не к потолку подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и люд простой.

Вижу: один бородач, немолодой уже, с седыми волосами, перевязанными вокруг лба бечёвкой, стоит у стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терёшка Губа тоже увидел его.

– Аты, Микула Гончар, почто невесёлый?

– Сына моего на Альте убили.

– Правда, горе великое, – качнул головой Терёшка. – Но его уже не воскресишь. Горе твоё особное, а радость сейчас у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Преодолей себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не огорчать.

– И рад бы, да горе уста замкнуло.

Посмотрел на него пристально Терёшка Губа и как махнёт рукой:

– Эх!.. Не стоит, может, своего скоморошьего покона (то есть обычая) нарушать, да день же сегодня такой…

Полез он за пазуху, достал кожаную котомку, развязал, подал Микуле.

– Что это? – поднял на него глаза Микула Гончар.

– Не бойся. Не яд. Веселящее зелье это, смех-трава. Пожуй только, и увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.