Смерть под псевдонимом - Атаров Николай Сергеевич - Страница 21

— Есть закрыть контору! — звонко отозвался Славка.

Из каменной щели восточного переулка, едва не сбив вывеску брадобрея, Шустов круто вывернул машину на Софийское шоссе.

— Что, огорчился? — спросил полковник, когда уже миновали зеленые улочки Казанлыка.

Шустов промолчал.

— Кстати, ты спрашивал давеча, как это майор Котелков не понял, кто там был главный двигатель истории: посол или граф Пальффи? Боюсь, что и ты и майор Котелков кое-чего поважнее не понимаете: что самый главный там был тот старый болгарин, который с семьей своей, с детьми, ночью вышел и разобрал ограду своего виноградника, завалил путь фашистам камнями.

21

«Слушай! Слушай! Ралле, Ралле! Я Ринне! (Пауза). Пиджак готов! Распух одноглазый…»

— Чтоб ты лопнул! — злобно прошептал Бабин.

Шла ночь… Он снова принимал отзыв неизвестного собеседника и новую фразу: «Sechs Art…» «Шестой артиллерийский», что ли? Переговоры закончились. Он снял наушники, записал в журнал час и минуты приема, волну, кодированный текст. Шла ночь… Он потянулся так, что спина заныла, и кулаками потер воспаленные глаза.

Во дворе плескался Шустов — домывал машину. Слышно было, как адъютант сердито жалуется автотехнику: на генеральской машине пять новеньких камер, а у них с полковником Ватагиным позор, а не резина: латка на латке.

Бабин вышел из фургона. Ночь была по-сентябрьски холодная, но еще зеленые деревья, особенно там, где их освещали окна ватагинского кабинета, напоминали о лете.

Шустов деловито копался в своем «виллисе».

Петух прокукарекал на дальнем дворе.

Миша не мог спать. Ночь была из тех, когда почему-то ждешь больших перемен в жизни. Он вернулся в теплый домик фургона, прошелся из угла в угол. Попробовал поймать Москву. Москва уже молчала. Он сел к столу, подвинул лист бумаги, стал писать маме.

Эти письма из-за бессонницы, ночной усталости никогда не передавали его настоящих чувств. Он не умел писать, а сегодня — особенно.

«…Знаешь, мама, я недавно побывал у вас в Ярославле. Передай это Людке. Я потом, после войны, объясню вам, как это произошло. У меня очень трудная работенка. И очень важная для победы, если, конечно, по ночам не дремать. А иногда хочется.

Эх, ничего нельзя написать, понятно. Мама, петухи здесь кричат как у нас в Ярославле…»

Он сидел за столом, стараясь успокоить себя, отвлечься.

«…Хочется думать о том, что скоро война кончится. Папа вернется домой и будет сидеть у себя в комнате в клетчатых байковых туфлях, и лампа с вертящейся головой будет освещать зеленую бумагу на столе, и „Новости онкологии“, и „Справочник педиатра“. А мы с тобой и с Людкой в столовой, и черный клен во дворе за окном, и солнечный круг от лампы на желтой скатерти. Это все будет. Ты не сомневайся. Скоро будем вместе. Мама, я писал тебе о моем лучшем друге. Это Слава Шустов, адъютант полковника Ватагина. Лучший друг, а почему-то мы всегда ругаемся. Характерами не сошлись. Он все сочиняет на вербе грушу, а я не люблю загадок. Его обрадовать ничего не стоит. Он всегда ожидает самого лучшего. Чудно! Будто уж и война кончилась. Жизнерадостный, как щенок, хотя очень отважный парень. Только отвага у него какая-то ненацеленная… Одним словом, если б я был фашистом, я бы его не боялся. В его годы люди бывают серьезнее, ну хотя бы „Мексиканец“ Джека Лондона. Ты, наверно, думаешь: „Зачем это он мне все рассказывает?“ Лучше бы самому Славке. Это верно. Следовало бы. Но у меня не выйдет. Получится рассудительно, поучительно, и он же надо мной посмеется. А главное — он мне сделал много хорошего, и мне неловко его учить… Я хочу вам послать фотографию одной девушки, регулировщицы Даши Лучининой. Вы не подумайте чего-нибудь, глупости… За ней как раз ухаживает Славка. Это простая девчонка старобельская, очень много ей пришлось пережить. Я ее уважаю больше, чем Славку, а его — больше люблю. Вот такая знает, за что воюет, а Славка тормошится. Может, я и неправ. Может, Славка и вправду совершит какой-нибудь подвиг, только мне хочется послать вам Дашину фотографию. Если встретитесь когда-нибудь, будете знакомы заранее. А Славка меня называет занудой. И прав!»

Он снова вышел во двор, чтобы сорвать лепесток астры и вложить в страницы письма вместе с Дашиной фотографией. Балканское небо искрило, осыпалось звездами. Часовые таились у ворот. Мимо, затягивая ремень, спешил майор Котелков, наверно, по вызову к полковнику. Окна светятся у Ватагина.

Бабин сорвал лепесток и так, с открытой ладонью, пошел к своей радиостанции.

22

Шустов тоже задремал не сразу. Переменив покрышку на заднем левом, он долго сидел на водительском месте — шинель внакидку Видел, как Бабин выходил на порог радиостанции. Огоньки цигарок вспыхивали в кустах. Петух пропел на дальнем дворе. Славка отбрасывал от себя какие-то мысли и не мог отбросить. Ну хорошо, пусть у него такой красивый почерк, и сам он такой недисциплинированный, и ему действительно незачем доверять серьезные дела. Но ведь пока что все узелки этого нехорошего дела им одним нащупаны. А развязывать, значит, майору Котелкову, капитану Цаголову, кому угодно? Как это называется? Почему полковник как будто даже обрадовался, когда увидел, что старик не находит Леонтовича в альбоме? А разве же это честно со стороны Ивана Кирилловича — ну хотя бы с пятью подковками? Ну, пусть Славке не хватает терпения, осмотрительности, этакой бабинской толстокожести, но посчитаться с доводами нужно? Он убежден, например, что на Шипкинском перевале в два счета все объяснилось бы, а Ватагин просто отрезал — и все тут… А Славка мог бы еще кое-что подбросить — забыл рассказать Ивану Кирилловичу, что говорили берейторы: какая молва шла об этой «Серебряной» в тех местах, где она побывала со своим графом. Ее считали колдуньей, потому что после нее мор, несчастье… Ведь это факт! А Иван Кириллович говорит, что я только факты гну как удобнее. Однако, если в альбоме — не Леонтович, значит, Марина знала, чем занимается Пальффи, значит, им нужны были эти совместные поездки для маскировки, чего же? И если Леонтович — миф, кто же главная фигура: Ордынцева или Пальффи?… Голова младшего лейтенанта клонилась на баранку. Потом набухли губы.

Во дворе было сонно и тихо по-ночному. Светились окна ватагинского кабинета. Вот прошел через двор Котелков. Славка проснулся. Наверно, от полковника.

— Что, товарищ майор, не спится полковнику?

— Спать в могиле будем.

23

После поездки в эмигрантскую богадельню полковник Ватагин еще раз пересмотрел все концы нитей изрядно запутанного клубка. Он был фронтовой чекист конца войны. Он вел тайную войну с противником в тылах наших армий: сегодня на полевом хлебозаводе, завтра в батальоне авиаобслуживания или где-то в развалинах только что занятого города. Он столько перевидал на допросах вражеских диверсантов, террористов, шпионов, «связников», что на всю жизнь хватило бы писать книги, одна интереснее другой. Но такого странного клубка он еще не разматывал — не приходилось. Он и генералу не все мог доложить: как-то неловко развлекать небылицами.

И все же, что бы ни обсуждал он теперь в кабинетах старших начальников, какие бы ни читал поступавшие с широкого фронта донесения, шифровки, протоколы допросов иногда весьма интересных лиц, — мысль его невольно возвращалась к группе Пальффи Джорджа, к нему самому и его исчезнувшим подручным. Зримых следов их работы пока что не так уж много: около трехсот павших коней; да несчастный Атанас Георгиев, да еще, наверно, устраненный с дороги ординарец, венгерский мальчишка, по которому скоро выплачет глаза его деревенская мать; да еще Марина Юрьевна, первая соучастница и не последняя жертва, которую, видимо, просто заразили сапом. Бывали дела по-страшнее…

И все же, чем больше Ватагин вдумывался, тем убежденнее была его мысль, что возня, которую затеял тут к концу войны противник, — опасная и нехорошая возня. Слишком громоздко была обставлена вся эта сапная диверсия, слишком много бутафории и реквизита для такого скромного спектакля. Нет, тут готовится гала-представление… Ведь что интересно: все восемнадцать баулов дипломатической переписки найдены не только запечатанными в полном порядке, но и целыми до листка — по описи, педантично составленной дипломатическим персоналом посольства перед бегством. Тогда, может быть, верно, что убийцы искали альбом? Это могло случиться, если они не знали, что альбома уже нет. Допустим, сам посол успел выбросить его в окно вагона за минуту перед тем, как ворвался в купе Атанас Георгиев. Тогда и подпоручик мог ничего не знать об этом альбоме. Бочонок с розовым маслом поглотил все внимание патриота-болгарина, и он не заметил ничего подозрительного.