Любовь первого Романова - Степанов Сергей Александрович - Страница 36

Кравчая осушила болванец до дна, одобрительно крякнула и велела налить меда царице. Стольник наполнил позолоченную чашу дивной работы – ножка грановитая, по широкому краю пущены травы и узоры, по бокам выпуклости, называемые пузами, и углубления, называемые ложками. Между пузом и ложкой сделаны пупырыши и все разные – круглые и сердечками. Вкусный был мед в позолоченной чаше! Вкуснее коломенского. И то сказать, не на простых ягодах сварен, а с добавлением гвоздики, кардамона, имбиря. Таких приправ в Коломне не сыскать, да и кто бы их покупать стал за такую цену?

На стол верховых боярынь мед подали в братинах. Они зачерпывали мед чумкой, выпивали и передавали чумку следующей по очереди.

– Изволите откушать ухи, государыня Анастасия Ивановна? – осведомилась боярыня кравчая.

– Рассольное бы из белужины, – мечтательно произнесла со своего места Милюкова.

Ее слова заглушил возмущенный шепот старух:

– Бесстыжая! Рассольного ей захотелось в постный день! Ужо требуй тогда ухи с курятиной, греховодница!

Подали наваристую уху из рыбьих потрохов, смешанных с пшеном. Сначала попробовала кравчая. Уха была одобрена, после чего стольник налил ухи в серебряную мису. Наваристо, но в жару надо было спросить холодной ботвиньи с кореньями. Между тем стольники вносили блюда с пирогами подовыми и пряжеными. Великое множество пирогов круглых, продолговатых, самых замысловатых форм и размеров. Пироги с вязигой, с рыбными молоками, с икрой, с кашей, с луком. В постный день было много пирогов с рыжиками, засоленными еще в прошлом году, а также с репой, маком, горохом.

Наступила очередь для рыбных блюд. Кравчая не поспевала пробовать лососину из Корелы, ладожскую сырть, белозерских снетков и многое другое. Марья отведала снетков. Вкусно. Но сколько может съесть человек? Вот уже и Машка Милютина отвалилась, поглаживая набитый живот, и мать сидела осоловело, сыто порыгивая. Все нетронутые блюда отправляли в дар ближним людям.

– Кому подачу? – спрашивала кравчая, и бабушка Федора подсказывала:

– Арине Авраамьевне Михалковой, ближней дворянке, с матерью… Марье, жене чашника Бориса Ивановича Плещеева… Крестовым попам не забудьте подачу, – напоминал кто-то из старух.

Точно такие же подачи, но в гораздо более обширных размерах, отсылались с царского стола. Более трех тысяч ближних людей кормилось от дворцовых щедрот. Иной знатный человек и за трапезу не сядет, если ему не принесут блюдо из дворца. А если какому-нибудь боярину или ближнему человеку подачи не пришлют, то он бьет челом великому государю, что царского гнева за собой не ведает и не знает, почему его в подаче бесчестят. Тогда начинается розыск, была ли послана подача и не утаил ли ее истопник, не уронил ли в грязь или пролил, а как сыщется вина, то бьют батогами перед царскими палатами. А если сыщется, что не послано забвением, то дьяков и путных ключников сажают на день в тюрьму.

Наконец подали сладкие пироги с изюмом и другими ягодами. Трапеза завершилась. В Московском государстве был обычай почивать после обеда. Обычая придерживались все от обитателей царских хором до бедных посадских людишек. Царицу привели в опочивальню. Постельницы раздели ее до сорочки, взбили перину на чижовом пуху и постелили теплое соболиное одеяло. Марья легла на перину, ближняя сенная боярышня Милюкова – на кусок войлока на полу у кровати и сразу же захрапела.

Над кроватью была устроена сень на четырех столбах с расписной подволокою. Под храп ближней боярышни Марья разглядывала роспись. На загрунтованных досках подволоки было начертано: «Начало премудрости Страх Господень». В центре стоял царь млад, коего ангел возводил на высокое златое царское место и возлагал на его главу венец царский и на выю гривну златую. Бабушка, глянув один раз на подволоку, безошибочно сказала, что царь – вылитый Иван Васильевич в младых годах до учреждения опричнины. По ее толкованию иконописец изобразил царя, в страхе Господнем исполненным правды, которую олицетворял ангел на горе с мечом в правой руке и весами в левой.

Марья сонно подумала, что Иван Васильевич многих людей казнил, доискиваясь правды и во все души вселил страх Господень. Она откинула голову на подушку и задремала, как вдруг царь спрыгнул с подволоки и неслышным шагом подошел к изголовью кровати. Марья узрела, что царь не млад, а очень стар. Его безумные очи внушали ужас, когтистые руки крепко сжимали усыпанный алмазами царский посох.

– Кто тебя привел, девка? – глухо спросил старик. – Васька Грязной? Тако? Запамятовал что ли, сучий сын, что сегодня пяток? Не для греховной потехи день, а для молитвы и покаяния!

Марья пыталась укрыться соболиным одеялом, но руки отчего-то не слушались ее. Между тем старик возвысил глас:

– Ты почто раскинулась похабно, аки в кабаке, а не в царских палатах! Кто такая, спрашиваю? Али оглохла?

– Я царица… невеста царская… Марья, то есть Анастасия… – сонно пробормотала Марья.

– Врешь, блядища! Нелепицу глаголешь! Анастасию, голубку мою невинную, отравили крамольники-бояре. Они тебя на подмену прислали? Ишь чего удумали, вороги! Я тебя удавлю!

Марья слышала от бабушки, что Иван Васильевич был одновременно и грешен и набожен. Согрешив, он искренне каялся, а своих незаконнорожденных детей, яко неугодных Богу, государь собственноручно душил в колыбели. Старик протянул когтистые руки к горлу Марьи и сжал его мертвой хваткой. Марья задохнулась, в глазах потемнело. Из последних сил она отпрянула к краю кровати, вырвалась из цепких пальцев.

Судорожно глотнув воздух, она обнаружила, что во сне завернулась с головой в соболиное одеяло, которое мешало ей дышать. Старик исчез. А может, он просто причудился? Или по чердаку действительно бродит тень Ивана Грозного, не найдя покоя после смерти.

Марья толкнула храпящую Машку Милюкову. Ближняя боярышня подняла с войлока помятое лицо.

– Что? Али не спится?

– Дурной сон приснился.

– Вещий?

– Типун тебе на язык!

– Государыня, прикажи золотых дел мастерам из Оружейной палаты сделать тебе перстень с яхонтом черевчатым. Сей камень ограждает владельца от дурных снов.

– Ладно, потом. Вот что! Пойдем на качелях потешимся!

Машку не пришлось долго уговаривать. Она была великая охотница до послеобеденных утех. И в прятки, и в салки, и на скоморошьи непотребства могла тайно поглазеть, а потом в девичьих палатах устроить представление, как скоморохи на дудках играют и непристойные песни поют. Пошутить тоже могла не хуже дворцовых дур, а однажды, когда дура-шутиха, бранясь с комнатными бабами, заголила толстый зад, Машка тоже задрала подол и ту дуру в конец осрамила.

В передних сенях были устроены качели, обшитые сукном багрецом черевчатым. Царица и ближняя боярышня уселись друг напротив друга на доску и, ухватившись за качельные веревки, начали раскачиваться. С каждым разом доска взмывала все выше. В слюдяном окошке под потолком мелькали маковки кремлевских церквей. Дух захватывало от полета и хотелось, чтобы качели оторвались и позволили взлететь над Кремлем. Но веревки были накрепко прикреплены к потолочным балкам и испытаны ближними людьми, отвечавшими за здоровье государыни.

Вдоволь потешившись, подруги сошли с качелей.

– Ох, голова кружится! – говорила Милюкова. – Вот веселье!

– Мне грустно гораздо, – призналась Марья.

– Отчего бы, кажется! Какое счастье тебе привалило! Вовек того счастья не избыть!

– В чем счастье-то? Растолкуй!

– Как же! Ты царица! В светлых чертогах живешь, все тебе низко кланяются.

– Разве в том счастье? Вот попугай за золочеными прутьями живет, в пол-аршина вся его обитель. Ласточка гнездо из глины лепит, зато на воле летает. Кто из них счастливее?

– Конечно, попугай! – убежденно сказала Милюкова. – Стоит попугаю крикнуть «Жрать!», как к нему бегут со всех ног, несут миндальные орехи, каких не всякой дворянке доведется отведать. А ласточка по нужде букашек ловит. Даже сравнивать нечего!

– Эх, не понимаешь ты меня! Ну да ладно, пойдем еще покачаемся.