Как же быть? - Кулешов Александр Петрович - Страница 43

У репортёра была особая манера говорить — быстро, пропуская слова, а то и фразы, чем-то отвлекаясь, уснащая речь необычными сравнениями и эпитетами.

— Прихожу в «Глобус»… тоже мне бар, какая-то квадротура!.. Он сидит, старичок, пьёт… Бутылок — как дедов-морозов на рождество, только с пустыми мешками. Сажусь. А он отвечает: «Пожалуйста». Угощаю — пьёт. Ещё — пьёт. Ещё — пьёт… Не то что сорок шесть, ему все пятьдесят шесть дать! Морщины — что грядки на огороде. Из кожи сапоги делай. Волосы — трасса слаломная, только флажков нет. Птица. Сидим. Пьём.

Шор остановился, чтобы прожевать бифштекс.

Марк, Роберт и Лори терпеливо ждали продолжения этого странного рассказа.

— Шины-то «маккензи», — неожиданно начал объяснять репортёр, — барахло. На них только на тот свет въезжать или из воды вместо круга спасаться. А в гонках лучше босиком участвовать. Словом, как я ему бак горючим заправил, началась отдача… Слушаю, уши, что бельё на сушке, развесил. И надо же, в кармане у меня диктофончик! Включил микрофон он в галстучной заколке. Лоутон языком мелет, а машинка крутится. Потом думаю: свинство. Я свинья. Верно, ребята?

— Верно, изрёк Марк.

— Да, не очень-то благородно, — покачал головой Роберт.

Лори промолчал.

Свинья, — удовлетворённо констатировал Шор. — Так я машинку выключил. А потом что было, Шехеразада не придумает! Но это на десерт… Толкует мне… А я говорю: «Как же так?» Он — своё…

— Да что он толкует-то? — не выдержал Роберт.

— А? Ты что, сито на разговор? Ничего не слышишь? — рассердился Шор. — Я же объясняю, что он говорит. Что если б у него в банке хоть сто монет лежало, он бы в жизни не согласился. А ради семидесяти пяти тысяч можно и вообще без шин смотаться. Говорит, потом год на них играть будет. Шиш! На неделю ему хватит. «Зачем?» — спрашиваю.

— Что спрашиваете-то? — опять не выдержал Роберт.

Шор с недоумением уставился на него.

— Как что? Спрашиваю, зачем он рискует, глухая тетеря! Не умеешь слушать — иди купи очки! «А на что жрать? — говорит. — Пить-то, говорит, я всегда смогу — добрые люди не перевелись. Все подносят. А вот жрать на что?» Я говорю: «На том свете без еды можно обойтись. Там жратва не нужна». Он опять своё: «А вдруг, не дай бог, жить останусь. Что ж тогда, с голода подыхать?» Я своё: «Значит, помереть хочешь, чтоб жить было на что?» Смеёмся. Смеёмся. Смеёмся. Потом он смотрит на меня. Вижу плачет. Или спьяну, или с чего? Говорит: «Я — чёрт с ним, мне туда дорога. За людей боюсь. Как вылетит мой «талбот» на этих проклятых резинках за борт, да ещё, не дай бог, взорвётся, так считай, полсотни зрителей нету. Я такие вещи видел!» — «Почему так может быть?» — спрашиваю, а самого страх словно пена в ванне окатывает. Смеётся. «А вот застопорит машину передо мной. Что делать? Слева другие идут. Значит, одно из двух: или налетай на него — это каюк, или обходи справа. Между бортом и препятствием, Нормально, говорит, я б так и сделал. И уж будь покоен, Лоутон машину змеёй протянет. Только не на «маккензи». На «маккензи» не пройдёт. Это верный прыжочек за борт! А за бортом народ понатыкан, как волосы в сапожной щётке…» Поспорили. Я говорю: «Брось! Нет денег — иди к нам на станцию, механиком в гараж». А он смотрит, и, чудесное дело, глаза трезвые, как у крота. «Я Лоутон, у меня своя гордость есть, говорит, пусть я подонком подохну, но Лоутоном, а не шоферишкой или там механиком!» Посидели, я его домой на плече дотащил. Тяжёлый, чёрт, как мешок с грехами… Дома сбросил на кровать, даже раздевать не стал — думал, он совсем спит» А он вдруг как меня схватит за лацканы, как притянет к себе! Ручищи у него — что щупальца осьминожьи. Глаза открыл, ясные-ясные, и шепчет мне в самое ухо: «Ты честный парень, знаю, честный, не то что эти свиньи… Лоутон, думаешь совсем бутылка винная? Да? Я, брат, видел, видел микрофончик, и как выключил, тоже видел. Лоутон всё видит. А ты честный…» Потом глаза закрыл, как очки гоночные опустил, и захрапел. Он мне теми словами душу всю перевернул… Пошёл к главному, докладываю. Всё. И про диктофон сказал. Думал, врежет. Подумал. Махнул рукой: «Правильно, хоть и глупо. Но мы не «Запад-III», нам такие методы не годятся. А по поводу гонки без ссылки на этот разговор выступим». Сейчас побегу готовить речугу…

Лори внимательно слушал Шора. Однако вся эта история показалась ему фантастической. Предположим, шины «маккензи» и не самые лучшие, но это ещё не значит, что должны происходить какие-то происшествия. Они, конечно, нередки на автогонках, но и необязательны, в конце концов. А уж такой опытный гонщик, как Лоутон, сумеет в случае чего сделать что надо. Так что, скорей всего, просто шор хочет использовать это дело для обычной агитации «правдолюбцев».

Он молча слушал, как возмущался Роберт:

— Вот подлецы! лишь бы товар свой сбыть! Готовы человеком пожертвовать, а то и полсотней. Небось на каждой голове по миллиону на своих шинах заработают! Да разве только «Маккензи»? Все они такие… — И он сделал неопределённый жест рукой.

— Я бы их… — мрачно сказал Марк и с силой ударил могучим кулаком в ладонь другой руки.

«Всё это ерунда, — думал Лори. Единственное, что поразило его, это отказ Шора от диктофона. — Вот дурак, небось Лем уж сумел бы воспользоваться таким репортажем. Уж он бы всё выжал из этого уникального интервью. Но и Шор опытный. Наверное, даже опытнее и ловчее Лема, а выключил микрофон. Почему? Может, для него есть что-то поважнее сенсационного репортажа. Что?»

Как-то Лори рассказали такую историю.

Работал в «Правдивых вестях» комментатор Гуларт. По общему свидетельству, это был один из сильнейших радио— и телекомментаторов страны. Он был остроумен, находчив, очень образован, знал четыре языка. Окончив экономический факультет, он тем не менее опубликовал два романа и книгу стихов. Он был одним из старейших работников «Правдивых вестей», пришедшим туда ещё при первом хозяине — чудаковатом миллионере. Он многим отличался от других сотрудников радиостанции. Хотя бы тем, что имел особняк, виллу в горах, два автомобиля, а в банке у него наверняка лежало больше денег, чем У всех его коллег, вместе взятых. Он не одобрял коммунистов, «левых», но и не любил «правых». Он просто был честный человек, старавшийся держаться подальше от политики. И, разоблачая в своих блестящих фельетонах жуликов и преступников, комментируя городские события, спектакли кинопремьеры, выставки, он считал, что в политику не вмешивается.

Но однажды политика постучалась к нему в дверь.

Началось всё с совершенного пустяка. В городском театре состоялась премьера какой-то оперетки. Оперетка была ерундовой, о ней не стоило бы и говорить, но внимание она привлекла большое. Дело в том, что в главной роли выступала не просто бездарная, а, как написал позже в своём фельетоне Гуларт, «воинствующе бездарная» певичка. Директор театра, хотя её рекомендовали влиятельные лица, посидев на репетиции двадцать минут, сбежал, заткнув уши. На него стали нажимать, но он понимал: выпусти певичку на сцену, и с репутацией театра будет навсегда покончено.

Тогда покровитель певички, самый богатый и могущественный человек в городе, просто купил театр со всеми потрохами, выгнал директора и режиссёра и приказал отдать главную роль своей протеже. Запротестовал автор оперетты, но когда он увидел чек, предложенный ему за исключительные права на его произведение, он перестал возражать.

Запротестовали актёры. Их вышвырнули на улицу, набрали новую труппу — слава богу, безработных служителей муз в стране было более чех достаточно.

Премьера состоялась и, хотя основными зрителями были приглашённые миллионером друзья, окончилась полным провалом.

Присутствовавший на спектакле Гуларт, вернувшись домой, написал один из самых своих ядовитых и блестящих фельетонов, который передали в эфир «Правдивые вести», а на следующий день перепечатали семьдесят пять газет.

Певичке пришлось уехать из города, а её покровитель поклялся, что рассчитается с журналистом.