Исповедь монаха - Питерс Эллис - Страница 22

За ее словами явно что-то крылось, возможно даже, это было несогласие с решением своего хозяина, в чем она, конечно, никогда бы не созналась. Все эти попутные соображения несколько отвлекли Кадфаэля от хода собственных мыслей, однако, продолжая гнуть свою линию, он спросил со всей возможной учтивостью:

— А нет ли у них дочери? Когда мы сидели в холле, туда на секунду заглянула юная девица. Наверное, это родственница лорда и леди Сенред?

Эдгита наградила его суровым подозрительным взглядом. Ей не понравилось, что какой-то монах проявляет повышенный интерес к молоденькой девушке, но даже если гость своими неуместными вопросами нарушал правила приличия, она считала себя обязанной проявлять к нему вежливость.

— Юная леди — сестра лорда Сенреда, — объяснила она сдержанно. — Хотя при такой разнице в возрасте она ему скорее как дочь. Старый лорд Эдрик, отец моего господина Сенреда, женился во второй раз уже в преклонных годах, потому так и вышло. Сомневаюсь, что вы ее еще раз увидите, она слишком хорошо воспитана, чтобы потревожить покой усталых пилигримов, — со значением окончила свою речь Эдгита, прозрачно намекая на то, чтобы монахи соблюдали благопристойность и держали глаза долу при случайной встрече с ее дорогой невинной голубкой.

— Не сомневаюсь, юная леди делает честь своей наставнице, — любезно откликнулся Кадфаэль. — Сын Сенреда тоже был на твоем попечении?

— Госпожа Эмма не доверила бы своего птенчика никому другому, — с простодушной гордостью проговорила старая служанка. — На всем свете не сыщешь лучших детей, они мне как родные.

Наконец Эдгита ушла. Хэлвин лежал с открытыми глазами, напряженно размышляя о чем-то.

— Так мне не померещилось? Мы на самом деле видели какую-то девушку? — спросил он в конце концов, хмурясь от усилия как можно точнее вспомнить то, что предшествовало его обмороку. — Я сейчас лежал и все пробовал понять, что же со мной случилось. У меня до сих пор звучит в ушах стук падающих костылей, но почему я уронил их? Должно быть, после холода голова у меня закружилась от жара очага.

— Девушка действительно приходила, — сказал Кадфаэль. — Она сводная сестра Сенреда, младше его лет на двадцать. Если ты решил, что она тебе померещилась, то ты ошибаешься. Она вошла в зал, не зная, что мы там, и, наверное, мы ей не понравились, потому что едва увидев нас, она сразу же вернулась обратно в солар и закрыла за собою дверь. Ты помнишь это?

Он не помнил. Что-то смутно мелькало в мозгу Хэлвина, словно обрывок ускользающего сновидения, но когда он пытался поймать его — все исчезало. Хэлвин потряс головой, будто хотел стряхнуть пелену с глаз, и с вздохом промолвил:

— Нет, все как в тумане… Помню, как открылась дверь, а вот потом… Раз ты говоришь, что она вошла, значит так оно и было. Но я не помню лица… Может быть, когда мы увидим ее завтра…

— Завтра мы ее не увидим, — ответил Кадфаэль, — если только это будет угодно ее няньке. Мне показалось, что дражайшая Эдгита подозрительно относится к монахам. А теперь, не пора ли на покой? Давай я задую светильник.

Но если Хэлвин не мог вспомнить, как выглядела девушка, появившаяся сперва в виде темного силуэта на фоне дверного проема, а затем озаренная светом факела, у Кадфаэля она стояла перед глазами, как живая. И теперь, когда он задул светильник и лежал в темноте, прислушиваясь к дыханию спящего Хэлвина, ее образ не исчез, а стал еще ярче. Кадфаэля преследовало странное ощущение, что неспроста он столько времени думает о ней, вот только как он ни ломал голову, не мог сообразить, почему. Не в силах заснуть, он все представлял себе ее лицо, легкую походку — и не мог отыскать в ней ни малейшего сходства ни с одной из знакомых ему женщин. И вместе с тем она смутно напоминала ему кого-то.

Она была высока, или, возможно, показалась Кадфаэлю такой из-за своей тонкости и гибкости, а еще оттого, что держалась очень прямо. Во всяком случае, для юной девицы она была достаточно высока — выше среднего роста. Изящество манер и девичья грациозность странным образом сочетались в ней с живостью ребенка и проворством молоденькой косули, готовой броситься прочь при любом шорохе. Неожиданно увидев монахов, она мгновенно отступила назад, но дверь за собой притворила тихо, без стука, чтобы в свою очередь не напугать их. Писаной красавицей ее не назовешь, хотя, конечно, молодость и невинность красят сами по себе. У нее было овальное, сужающееся книзу лицо, широко расставленные огромные глаза и четко очерченный округлый подбородок. Непокрытые каштановые волосы зачесаны назад и заплетены в косы, открывая и без того большой лоб, и оттеняя ровные дуги бровей и длинные черные ресницы. Ее глаза — Кадфаэль хорошо их запомнил, хотя и видел всего несколько секунд, — поражали своей величиной. Сказать, что они карие, значит ничего не сказать. Очень темные, и в то же время лучистые, яркие, с удивительными зелеными ободками, такие глубокие, что в них можно утонуть. Взгляд искренний, прямой и доверчивый, какой бывает у дикого лесного звереныша, на которого еще никто никогда не охотился. Неповторимое своеобразие ей придавали в первую очередь бездонные глаза, а потом безукоризненно правильная, чистая линия овала лица.

Кадфаэль мог отчетливо представить себе каждую черточку ее лица, фигуру, но не мог понять, что же так томит и дразнит его, ускользая от мысленного взора. Он вдруг поймал себя на том, что, надеясь на внезапное озарение, перебирает в памяти одну за другой всех женщин, которых он когда-либо знал в своей продолжительной и весьма бурной жизни. Изгиб шеи, манера держать голову, характерное движение руки, походка — любая деталь могла помочь ему разгадать эту непостижимую загадку, но не помогала. Сестра Сенреда продолжала оставаться тайной за семью печатями. Почему девушка не идет у него из головы? Ведь и видел-то он ее всего лишь несколько мгновений и вряд ли еще когда-нибудь увидит.

Но и засыпая, он не мог забыть удивленного взгляда ее громадных глаз.

К утру заметно потеплело и почти весь снег, выпавший ночью, растаял. Его остатки были видны лишь кое-где вдоль стен и под деревьями. Стоя в дверях дома, Кадфаэль посетовал про себя, что снегопад прекратился, и теперь у него не будет предлога уговорить Хэлвина задержаться здесь еще на один день. Впрочем, скоро выяснилось, что он зря беспокоился. Как только обитатели манора проснулись и принялись за свои повседневные дела, к монахам явился слуга Сенреда и передал просьбу своего господина пожаловать после завтрака к нему в солар, потому что ему хотелось бы кое о чем с ними поговорить.

Когда монахи вошли — костыли Хэлвина гулко простучали по деревянному полу, — Сенред был один. Свет в комнату проникал через два узких окна, возле каждого находилось по сиденью с подушками. У одной стены они увидели красивый низкий комод, у другой — изящный стол, весь покрытый резьбою, и кресло, на котором не побрезговал бы сидеть сам король. Госпожа Эмма, судя по искусной вышивке на подушках и шпалерах, прекрасно знала свое дело. В углу комнаты стояла рама с натянутым на нее неоконченным рукодельем, которое радовало глаз яркими красками.

— Надеюсь, братья, вы хорошо почивали, — сказал Сенред, вставая, чтобы поздороваться с ними, — и надеюсь, вчерашнее недомогание брата Хэлвина прошло. Всем ли вы довольны? Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий или просьб? А если что не так, только скажите. Мой дом — ваш дом. Смею уповать на то, что вы, братья, согласитесь остаться у меня еще на денек-другой, прежде чем вновь отправляться в путь. — Кадфаэль разделял ту же надежду, но боялся, что чрезмерная совестливость Хэлвина помешает ему принять любезное предложение их хозяина и он откажется. Однако не успел Кадфаэль даже рот открыть, как Сенред продолжил: — Видите ли, у меня есть к вам одна просьба, если, конечно, вы согласитесь… Рукоположен ли кто-нибудь из вас в священники?