Ученик еретика - Питерс Эллис - Страница 35

— Вот так, наверное, и было со мной, пока я не попал сюда. А сейчас, увязнув по колени, я сомневаюсь, что удастся выбраться из трясины.

— Возможно, ты утратил прежнюю невинность, однако увязаешь ты в чужих словесах, а не в собственных. Это не так страшно. Стоит тебе только закрыть книгу — и ты свободен.

— Слишком поздно!.. Теперь мне уже хочется многое узнать. Как случилось, что Отец и Сын стали Троицей? Кто впервые стал писать о них, как о троих, и тем самым запутал нас всех? Как могут быть трое, во всем подобные друг другу, одним существом?

— Как три доли листа, соединенные в один лист, — предположил Ансельм.

— А что ты скажешь о четырехдольном листике клевера, который приносит счастье? Кто четвертый — человечество? Или мы — как бы стебель, связывающий воедино всех троих?

Ансельм со спокойной, выражающей терпимость улыбкой покачал головой.

— Никогда не берись за написание книги, сын мой. Тебя непременно заставят сжечь ее!

И вот сейчас Илэйв сидел в карцере, в привычном одиночестве, которое вовсе не тяготило его, и раздумывал над некоторыми беседами, что произошли меж ним и Ансельмом в последние несколько дней. Он сомневался, стоило ли вообще браться за чтение, ибо своими запутанными писаниями теологи напускали такого туману, в котором обыкновенным людям, составляющим большинство человечества, нетрудно было и заблудиться. Но стоило ему только поглядеть в сводчатое окно, на узкий бледно-голубой кусок неба, на фоне которого трепетала листва и проступали белые перистые облака, как мир вокруг вновь становился прост и лучезарен, и юноша, несмотря на свои злоключения, чувствовал всепроникающую радость.

Услышав голоса за дверью, Илэйв никак не отнес их на свой счет и потому вздрогнул, когда в замке повернулся ключ. Как правило, звуки из внешнего мира долетали к нему через окно, и звон колокола к службе отмерял для него время. Илэйв уже успел привыкнуть к распорядку дня и, когда в храме свершался обряд, молился, преклонив колена, ибо Илэйв по-прежнему верил, что Бог ничего общего не имеет с трясиной богословских писаний и что только по вине людей скрыты густым туманом лучезарная ясность и простота.

Однако щелчок ключа в замке являлся частицей его, Илэйва, повседневного мира, из которого он был изгнан только на время, возможно, чтобы получить возможность обдумать в тишине свою жизнь после возвращения из долгого путешествия. Впуская в помещение сияние летнего дня, дверь отворилась, но не плавно, дюйм за дюймом, а резко и нараспашку, до самой стены. На пороге стоял брат Кадфаэль.

— К тебе гости, сын мой!

Жестом он пригласил всех войти в тесный, с каменным сводом карцер, наблюдая, как Илэйв щурится и моргает от залившего его лицо света.

— Как голова, не болит?

Еще вчера Кадфаэлем были сняты бинты, под густыми волосами остался узкий шрам.

— Совсем не болит!

— Никаких неприятных ощущений? В таком случае моя работа закончена. А теперь, — Кадфаэль уселся на конец кровати, спиной к комнате, — я превращаюсь в стену. Мне приказано оставаться с вами, но считайте, что я глух и нем.

Однако помимо него в помещении, казалось, было еще двое глухих и немых — столь неожиданной оказалась встреча. Илэйв, вскочив на ноги, не сводил глаз с Фортунаты, которая, с пылающими щеками, так же пристально смотрела на него. Оба молчали, и только глаза говорили за них: Кадфаэль, который сидел чуть боком, искоса наблюдал за их лицами и мог прочитывать по ним то, что не было произнесено. Догадаться о чувствах молодых людей было нетрудно. Однако возникли эти чувства не вдруг, хотя проявились, как казалось, неожиданно. Юноша и девушка давно уже знали друг друга, несколько лет провели они под одной крышей: с самого детства Фортунаты до тех пор, пока ей не исполнилось одиннадцать. И если Илэйв испытывал к ребенку братское расположение и нежность, то Фортуната наверняка боготворила его, поскольку девочки развиваются значительно быстрей и способны рано испытывать сильную, глубокую привязанность. Ей оставалось только дождаться Илэйва, и за это время красота ее успела расцвести, к полному изумлению юноши.

— Эх, сынок! — с сердечной теплотой сказал Жерар, окидывая юношу взглядом и пожимая ему руку обеими руками. — Наконец-то ты вернулся домой после стольких приключений, и я даже не смог встретить тебя! Я искренне рад тебя видеть. Кто бы мог подумать, что, вернувшись, ты попадешь в беду… Но, будем надеяться, все закончится хорошо с Божией помощью. Ты сделал добро для дядюшки Уильяма — а следовательно, и для нас. Стало быть, и мы должны отплатить тебе добром.

Илэйв усилием воли сбросил с себя оцепенение и, сглотнув, резко сел на кровать.

— Я не ожидал, что вам разрешат навестить меня, — сказал он. — И рад, что вы беспокоитесь обо мне, но это бесполезно. Коготок увязнет — всей птичке пропасть… Вы знаете, в чем меня обвиняют? Вам не следует даже близко ко мне подходить, — с горячностью продолжал он. — Во всяком случае, пока меня не освободят. А теперь я точно прокаженный!

— Разве ты не знаешь, что тебя уже не обвиняют в убийстве Олдвина? Все подозрения отведены.

— Да, брат Ансельм говорил мне после заутрени. Но ведь это только половина дела.

— Большая половина, — заметил Жерар, усаживаясь на высокий табурет, слишком узкий для его обильных телес.

— Не все считают так же. Фортуната уже впала в немилость за то, что слишком горячо отстаивала меня во время допроса. Мне бы ни за что на свете не хотелось причинить вред ей или вам, — горячо заверил Илэйв. — У меня душа успокоится, если вы будете держаться от меня подальше.

— Прийти сюда нам разрешил аббат, — сказал Жерар. — Он настроен весьма благожелательно. Мы с Фортунатой приходили на капитул, чтобы поручиться за тебя. И ты ошибаешься в нас, если думаешь, что мы способны отказаться от тебя из-за нескольких гончих, нюхающих воздух и лающих на всю округу. В городе я достаточно известен и уважаем, и потому сплетни ко мне не липнут. И твоему доброму имени злые языки не помеха. Нам хотелось, чтобы тебя отпустили отсюда вместе с нами, под мое поручительство. Когда тебя снова вызовут на капитул и будут расспрашивать, скажи, что тебе обеспечено место в моей лавке. А что этому мешает? Мы с тобой неповинны в смерти Олдвина, и никто из нас не намеревался оставить его без куска хлеба. Но случившегося не воротишь! Бедняга умер, я остался без конторщика, а тебе ведь надо где-то голову преклонить, когда выйдешь отсюда… Так почему бы не вернуться в дом, где ты жил, и не заняться знакомым издавна делом? Если ты не против — вот моя рука, и считай, что мы договорились. Что скажешь?

— Скажу, что ничего иного я так не желаю! — Лицо Илэйва, притворно-холодное все эти несколько дней, засветилось теплом и благодарностью, и сразу стало видно, как он юн и уязвим. «Непросто ему будет, — подумал Кадфаэль, — вновь казаться невозмутимым».

— Но сейчас нам не следует об этом говорить. Ни в коем случае! — с дрожью в голосе настаивал Илэйв. — Господь свидетель, как я благодарен вам за вашу доброту, но я не смею думать о будущем, находясь здесь! Надо подождать, пока я буду освобожден и восстановлен в добром имени. Догадываюсь, что они ответили вам на вашу просьбу. Они не пожелали отпустить меня даже под ваше поручительство!

Жерар с сожалением подтвердил эту догадку.

— Однако аббат разрешил навестить тебя и рассказать о нашем предложении, чтобы ты по крайней мере знал, что у тебя есть друзья, которые о тебе беспокоятся. Любой, выступающий в твою защиту, тем самым оказывает тебе помощь. Я тебе уже рассказал, что собирался сделать. Фортуната, в свою очередь, хочет сказать тебе несколько слов.

Жерар, когда входил, осторожно поставил шкатулку на кровать перед Илэйвом. Фортуната, выйдя из своей молчаливой недвижности, склонившись, взяла ее и села рядом с Илэйвом, устроив шкатулку у себя на коленях.

— Помнишь, ты принес эту шкатулку к нам домой? Мы с отцом хотели оставить ее как залог ради твоего освобождения, но тебя все равно не отпускают. Но, если не удалось освободить тебя одним способом, — сказала девушка, понизив голос, — можно поискать другой. Помнишь, о чем я тебе говорила, когда мы виделись в прошлый раз?