Гигиена убийцы. Ртуть (сборник) - Нотомб Амели - Страница 47

– Так просто?

– Да. Никто этого не заметил. Знаете, раненым больше, раненым меньше, санитарам было не до того. Я даже оказал им услугу, потому что рук не хватало на такое количество умирающих.

– А зачем ее накрыли простыней? Обычно так делают с мертвецами или тяжелоранеными.

– Не знаю. Может быть, чтобы она не увидела трупы родителей. Одно могу сказать: тот, кто накрыл ее, мне чертовски удружил. Ведь если бы санитары хоть раз взглянули на ее лицо, они бы его не забыли.

– А в Нё тоже никто не заметил, как вы садились на катер?

– Нет. Я оставил автомобиль у пристани – она была пуста – и перенес ее на судно, будто мешок яблок. Море надежнее любых стен, когда надо кого-то спрятать.

– Как в замке Иф?

– Здесь не тюрьма. Хэзел вольна уйти, если захочет.

– Ваша ложь крепче любой тюрьмы. Из-за вас Хэзел живет узницей в себе самой. Она скорее умрет, чем уйдет. Знаете, что меня поражает? Вы ищете любовь, как стервятник пищу: где беда, вы тут как тут, кружите, подстерегаете. Высмотрите лакомый кусочек, схватите и летите подальше с добычей в когтях.

– Так поступают тонкие ценители, не в пример глупцам, которым непременно нужно разделить свои сокровища с толпой, а это значит наверняка упустить добычу и главное – низвести диковинку до заурядного предмета.

– Смешно. По-вашему, Хэзел стала хуже после нашей встречи? Наоборот, она выглядит счастливой и сияет, а не чахнет, как прежде.

– Так ведь вы, слава богу, не толпа.

– Вы показываете вашу питомицу всем или не показываете ее никому – вы видите третий вариант?

– Знаете, что в вас самое неприятное? Ваше стремление поучать. Подождите, вот влюбитесь по-настоящему, тогда посмотрите, станете ли сами вести себя так уж примерно. Если, конечно, вы способны любить, в чем я сомневаюсь, с вашим-то ограниченным умишком провинциальной медсестры.

– Поскольку я всего лишь медсестра, то, боюсь, моему ограниченному умишку не постичь, почему второе преступление снимает с вас вину за первое.

– Вы знаете теперь, как я нашел Хэзел, – ясно, что мне послала ее судьба. Такую встречу нельзя приписать случаю. А зачем судьбе посылать мне эту новую девушку, если не для того, чтобы дать мне шанс загладить мою вину? Адель была моим грехом, Хэзел стала искуплением.

– Вы бредите! Вы причиняете Хэзел то же зло, что и Адели! В чем же тут искупление?

– Искупление в том, что Хэзел любит меня.

– Вы так думаете?

– Я уверен.

– А с какой стати ей любить вас? За что вас можно любить?

– Что мы знаем об этом?

– Ну так я вам скажу, что изменилось. Тридцать лет назад вы были зрелым мужчиной, способным здраво мыслить, и понимали, что Адель вас не любит. Теперь же вы – просто выживший из ума старик, убежденный, как все, кто распускает слюни на старости лет, что молодые девушки от вас без ума. То, что вы называете искуплением, на самом деле зовется маразмом.

– Что мне в вас нравится, так это ваша деликатность.

– Ах, я еще должна щадить ваши чувства? Вы смешны. У Адели были веские причины вас не любить; у Хэзел их еще больше, потому что с годами вы явно не похорошели, знаете ли. Отсутствие отражений забавно на вас сказалось: вы мните себя неотразимым. Посмотритесь хотя бы в мое лицо, прочтите на нем, какой вы дряхлый, седой, поймите, что вы внушаете отвращение, а не любовь!

– Да бросьте вы. Я ведь сохранил и спрятал в моей спальне большое зеркало, чтобы иметь возможность судить о разрушительном действии времени.

– И не видите в нем, что вы, если использовать вашу весьма уместную терминологию, уже полная развалина? Не видите, как давно вышли из возраста, когда можно рассчитывать на любовь девушки в цвету?

– Вижу.

– Ну, слава богу.

– Мужчине, уверенному в себе и в своей привлекательности, не потребовалось бы, как мне, прибегать к хитрости.

– Но если зрение у вас в порядке, как вы можете думать, будто Хэзел влюблена в вас?

– Спросите у нее, раз вы не верите ни одному моему слову.

– Вы не забыли, что запретили мне под страхом смерти задавать ей вопросы, кроме сугубо практических?

– Вы хитрая бестия и найдете способ выведать у нее все, не задавая вопросов. Я четвертую неделю слушаю вас ежедневно и уже немного знаком с вашими приемами.

– Если вы нас подслушиваете, то должны были слышать, с каким отвращением Хэзел говорила мне о ваших ночных визитах в ее комнату.

– И вы дали отменную отповедь лицемерным жалобам недотроги.

– Я говорила не то, что думаю.

– Жаль. Приятно было слушать.

– В конце концов, если бы она любила вас, то не кинулась бы за помощью к совершенно постороннему человеку.

– Она вовсе не просила вас о помощи. Она хвасталась. Женщина, жалуясь на настойчивость мужчины, всегда рисуется.

– Как бы то ни было, одно несомненно: если Хэзел влюблена в вас, значит у нее скверный вкус.

– Хоть в чем-то наконец мы с вами согласны. У Адели вкус был лучше. Если б вы знали, как это ужасно – внушать женщине, которую любишь, только отвращение! Ладно, бог с ней, с физической любовью, но если бы она испытывала ко мне хоть какую-то нежность! Я, бывало, умолял ее постараться меня полюбить, говорил, что все равно она всю свою жизнь проведет со мной и будет счастливее, если полюбит меня. Она отвечала на это: «Но я стараюсь!»

– Я понимаю, почему она наложила на себя руки, несчастная!

– За десять лет, что мы прожили вместе, я почти никогда не видел, чтобы она улыбалась. Иногда она уходила к морю. Сидела на берегу и часами смотрела на горизонт. На мои вопросы она отвечала: «Я все жду чего-то и никак не дождусь. Меня переполняют желания! Я знаю, обезображенной девушке не на что в жизни надеяться, и все же ничего не могу с собой поделать, все время жду чего-то или кого-то». И добавляла фразу, от которой разрывалось мое сердце: «Зачем же так сильно во мне желание, если оно все равно не может исполниться?»

– Как у вас язык поворачивается утверждать, что вы любили ее? Она терпела муку мученическую по вашей вине, на ваших глазах, а вы могли дать ей избавление, сказав всего несколько слов, и не сделали этого!

– Подумайте хорошенько. Как, по-вашему, я сказал бы ей правду? «Адель, я лгу тебе четыре года, я лгу тебе восемь лет. Ты прекрасна как ангел, ты сейчас еще прекраснее, чем в восемнадцать лет, до того пожара, в котором ты нисколько не пострадала. Ты не была обезображена ни на секунду, ни на четверть секунды, а я убедил тебя в обратном лишь для того, чтобы ты осталась со мной. Не сердись на меня, я просто не нашел другого способа тебя завоевать». Да признайся я ей в этом, она убила бы меня!

– И сделала бы доброе дело.

– Можно, однако, понять, что я этого не желал.

– Нельзя. Будь я причиной несчастья любимого человека, сама предпочла бы умереть.

– Что ж, стало быть, вы святая. А я нет.

– И вы могли быть счастливым, зная, что сломали ей жизнь?

– Да.

– Это выше моего понимания.

– Не вершина блаженства, конечно, но все-таки было неплохо. Я жил с любимой женщиной, спал с ней…

– Вы хотите сказать, насиловали ее?

– Опять вы плюете мне в душу! Нет, до ее самоубийства я был вполне доволен.

– А когда Хэзел наложит на себя руки, вы тоже будете довольны собой?

– Она этого не сделает. Она совсем другая. Я ни разу не видел, чтобы она сидела у моря и смотрела на горизонт.

– Если вы слушаете наши разговоры, то должны знать почему.

– Ну да, этот вздор о чьем-то присутствии… Я думаю, у нее просто счастливый характер. Бог или боги, или уж не знаю кто, явили мне высшую милость: они вернули мне девушку, которую я потерял, но лучше прежней. В Хэзел есть природная живость, она только и ждет, чтобы ее пробудили, и пробуждается часто. Она более чувственна и менее меланхолична, чем Адель.

– Не находите ли вы странным, если следовать вашему рассуждению, что эти божественные инстанции преподнесли вам подарок? За что же они вас вознаградили?

– Во-первых, если и существует некий бог, я не уверен, что он заботится о воздаянии по заслугам. Кроме того, можно считать, как это ни парадоксально, что все мои поступки были на благо.