Ночь после выпуска (сборник) - Тендряков Владимир Федорович - Страница 59

Могу ли я спокойно наблюдать со стороны, как ребенка шести лет делают святошей?..

Я давно мечтал вырвать его из грязи, из бедности, оградить от кулаков и матерной ругани пьяного отца. Но я не имел достаточно веских причин, чтоб с помощью закона отобрать внука. Пил и безобразничал отец – и то поди-ка еще докажи! – а мать внешне вела себя безупречно, нельзя наказывать ее лишением материнства.

Теперь сама мать дает повод.

Я не хотел бы еще раз обижать Веру, заставлять ее страдать.

Не хотел бы, но… Как всегда, Вера выступает в роли врага самой себе. И, как всегда, через мое посредничество!

Вбивать ребенку сказки о Боге, о райских кущах, о бесхитростном бессмертии души!.. Вбивать их сейчас тому, кто станет жить в те дни, когда начнутся полеты с планеты на планету, когда высокомыслящему человеку будут помогать им созданные мыслящие машины, когда, возможно, человек совершит наконец то, что извечно приписывалось лишь Господу Богу: из неживой природы сумеет создать уже не имитацию жизни, а саму жизнь!.. И в такой-то мир всечеловеческого могущества пустить эдакую ветхозаветную особь, поклоняющуюся Отцу, Сыну и Духу Святому, покорно считающую себя рабом Божиим, страшащуюся Божией кары… Не значит ли это пустить в мир духовного урода?!

И этот урод – мой внук, сын Веры.

Я знаю – он единственная радость в ее отравленной жизни. Она любит сына и калечит его.

Я это вижу. Вижу и не спасу.

Почему?

Потому что не хочу ранить и без того израненную дочь. Потому что мне жаль ее. Пусть себе тешится.

Эта утеха стоит человеческой жизни!

Вера – вечный враг сама себе… через мое посредничество.

Сухие синие, мимо глядящие глаза.

Я стараюсь в них заглянуть.

– В чем я повинен, Вера? – спрашиваю я. – В том, что тогда осудил тебя? А мог я не осудить?..

Вера молчала.

– Или, по-твоему, я, учитель, должен был поддерживать столь… ну, небезупречное, скажем, по ведение школьницы?.. Что, мол, такого – норма. От таких нравственных норм тлен и ржа пойдут по нашему обществу!..

Вера молчала, глядела в сторону.

– Или я должен пренебречь общими интересами?! Лишь бы спасти от позора дочь?! Ради родственности измени всему?

Она медленно заговорила:

– Помнишь, как-то ты мне рассказывал о язычниках, которые для своих богов убивали людей… Задабривали…

– Уж не хочешь ли ты тут найти сходство со мной?

– Те дикари считали: заколем одного человека – всему племени польза. Общая польза требует…

– Да-а… Отец-язычник бросил на заклание родную дочь!..

Вера не отвечала, глядела в сторону.

– А может, ты все-таки поверишь в то, что я охотнее бы бросил себя на заклание, чем тебя?..

Вера молчала.

– Себя ради общего… Неужели не веришь?

Вера скривила губы.

– Верю… И других, и себя. Ты ни к кому не добр, отец. Даже к себе.

– Не добр?.. Страшнее всего, Вера, вредное добро, сладкий яд.

– Разве бывает такое?.. Немасляное масло, безвоздушный воздух, вредное добро?

– А вспомни, как часто калечит детей материнская доброта!

– Не трогай это!

– Ты себе жизнь искалечила, где гарантия, что не искалечишь и сыну?

– Коля… Ради бога, Коля!

– Соня, Вера же наверняка сама не хочет, чтоб жизнь Леньки походила на ее собственную. Или я не прав?

– Ты прав. Не хочу! Потому и должен сын быть со мной, а не с тобой, отец.

– Но что ты можешь ему дать? Покойное детство? Так сама знаешь, что оно не будет покойным с отцом, напивающимся до белой горячки. Знания?.. Так его окружает обстановка невежества. Стремление к большим делам?.. А ваше стремление назад повернуто – к Христу, к его учению двухтысячелетней давности.

Она сидела выпрямившись, лицо ее угрожающе одеревенело, глаза ее поблескивали нездоровым, лихорадочным блеском.

– Не молчи, Вера, скажи: что ты дашь сыну?

– Что?.. – горловым голосом переспросила она. – Свою любовь. От любви несчастными не бывают, отец.

– Пусть я неспособен любить, но тут же сидит твоя мать. Она-то может любить или нет? Неужели и в ней сомневаешься?

– Дышать не надышалась бы на Ленечку, Вера.

– Мама! Ты и на меня надышаться не могла, а что вышло? Твою любовь отец съедает.

Сухие, блестящие, лихорадочные глаза… А я любил Веру, наверное, люблю и сейчас. Это моя единственная большая любовь в жизни. Таню Граубе я любил по-мальчишески, незрело, еще несерьезно. Жену как-то слишком трезво, слишком ровно…

– Ко мне опасно Леньку подпускать, а к мужу твоему – не опасно, – сказал я почти сварливо.

– Он лучше тебя, отец. Какое сравнение, – убежденно произнесла Вера.

И я задохнулся.

– Вот как… Лучше… Спроси свою мать, помнит ли она, чтоб я валялся пьяным, чтоб когда-нибудь замахнулся на нее…

– Он от любви дерется, а ты душишь… от любви.

Мне стало вдруг все безразлично – добро и зло, праведность и неправедность, любовь и ненависть, все испарилось во вспыхнувшем негодовании. Я безнадежен, я исчадие! Да господи, думайте все что вам угодно! И я сказал скрежещущим, несмазанным голосом:

– Кончим. Все равно не поймем. Что смогу, все сделаю, чтоб взять к себе внука.

Минута молчания. Вера на этот раз смотрела мне прямо в переносицу обжигающими глазами. Я любил ее? Люблю сейчас? Ложь! Ненавижу! Столь же сильно, как и она меня.

– Ты сможешь… – Голос глухой и какой-то вязкий. – Ты почетный, к тебе прислушаются. Сможешь, но не смей!

– Угроза?

– Да!

– Вера… Ради бога, Вера!

– Мама, я не себя защищаю.

– Ради бога, Верочка…

Вера встала. Она была высока и стройна поджарой, угловатой стройностью больной женщины.

И я понял, чем она мне угрожает! Упало сердце, заколодило дыхание – неужели посмеет?.. Замкнутое, ожесточенное лицо – да, посмеет, не так уж и дорога ей своя неудавшаяся жизнь.

– Ве-ра… – С трудом справляюсь с непослушным голосом. – Ты все-таки знаешь, что я тебя люблю, Вера.

Она, сведя челюсти, молчала.

– Знаешь, что и я тогда не выживу… Потому что люблю, Вера, люблю!..

– Оставь меня в покое, – глухо, в сторону, не шевеля губами, не дрогнув ни одним мускулом.

– То есть не люби, забудь?.. А можно это приказать себе, Вера?

О, опять упрямое, нелюдимое молчание.

– Я, наверно, плох, Вера, но ты хуже меня. На любовь – ненависть! Умру сама, а отомщу…

Молчание. Непробиваемое молчание. И я обессилел.

– Иди… – устало согласился я. – И радуйся – ты победила.

Но все же ждал, ждал от нее слова жалости, хотя бы одного слова – должна же опомниться! Нет…

– Прощай, – неумолимо и беспощадно. – Больше не приду кланяться.

У нее на ногах были тяжелые мужские сапоги, и поступь в них была туповато-увесистая, материнская.

Хлопнула дверь, она вышла.

– Коля… Ради бога, Коля!

Жена, издав свой слабый призыв к миру, возвышалась сейчас над неприбранным столом – массивный и беспомощный идол дома.

А я вдруг почему-то припомнил, как мы когда-то ходили по грибы за Жулибинские пожни. Верочке тогда было уже лет десять-одиннадцать.

Деревня Жулибино до сих пор стоит на своем месте, сохранились и пожни за ней, и обширное грибное разнолесье. Только теперь все это – деревню, затянутые кустарниками пожни, леса – перечеркивает новое, раскатанное до синевы шоссе, соединяющее город Карасино с остальным миром. Ныне за грибами ездят уже на автобусах целыми учреждениями, коллективами, с ящиками пива, с проигрывателями и аккордеонами…

Люблю собирать грибы. Люблю душную тишь леса, запах корневой влаги, запах земли и прелой листвы, тонкий, невнятный, какой-то недоказуемый запах самих грибов. Люблю палые желтые листья на жесткой приосенней траве, литую дробь черники на кочках, румяное полыхание брусники, и в моем сердце каждый раз случается легкий обвал, когда глаза нащупывают бархатный затылок затаившегося гриба.

Вере было лет десять-одиннадцать…