Ночь после выпуска (сборник) - Тендряков Владимир Федорович - Страница 83

Клоп неопределенно хмыкнул.

– Разве это справедливо, Клоп, что все будут думать – бедного Рафу убил мальчик?..

– Липа.

– Ты трижды прав, мудрое насекомое! Липа! И нам это нужно кой-кому объяснить.

– Хы! – удивился Даня Клоп.

– Докажем, Клоп, что мы все-таки люди… Лично твоему другу Соломону еще не выпадал случай доказать, что он человек.

Через полчаса они сидели в котельной мотеля за отобранной у доктора наук поллитрой. Соломон при молчаливом одобрении верного Данилы вырабатывал план: первое – сегодня не надираться, чтоб – второе – завтра не тянуло на опохмелку, ибо надлежит быть «прозрачными до полного доверия».

– Кло-оп! – со стоном захлебывался Соломон. – Я прокляну себя, если все это кончится пьяным трепом!

Клоп мычал в знак согласия.

Тихая, забитая Анна взбунтовалась: «Виновата во всем я!» И самое странное, что Людмила Пухова ничуть не удивилась сумасшествию подруги, – так и надо. Евдокия вдруг испытала зависть к невестке: хоть бы раз такое пережить, тогда б можно оглядываться назад – не пусто, есть что вспомнить, не зря жила.

Старуха не удивилась внезапному появлению Сулимова, а обрадовалась.

– Это Бог послал мне тебя, – сказала она сурово, подымаясь с койки. – Сама-то я вроде каменной стала – никак не сдвинешь… Спасибо, что вспомнил обо мне.

Седые патлы, незастегнутая кофта, открывающая заношенную нательную рубаху, из-под нее выглядывает не женски могучая ключица, морщинистое, бескровно-желтое лицо с массивным подбородком и в утопленных мелких глазках – странно! – страдальческая влага.

– Сядешь иль поведешь куда? – спросила она.

Сулимов оглядывался. Комната старухи казалась даже просторной из-за необставленности – стол, два стула, железная койка и ничего более. Суровая нищета подчеркивалась перекошенностью дряхлого здания – единственное окно в еле уловимой гримасе, неровные массивные половицы покато уходят к одной стене, а серый потолок косо подымается, все сдвинуто, шатко, вот-вот затрещит, начнет заваливаться.

– Сяду, – ответил Сулимов, пристраиваясь к столу, вынимая блокнот. – Не красно?, мать, живешь. Сын-то, видать, не щедро помогал.

– Просила бы – помог, – нехотя ответила старуха, снова опускаясь на койку.

– Не хотела просить. Из гордости?

– Боялась.

– Чего же?

– Рафашка мог рубаху последнюю скинуть – бери, только опосля жди – кожу сдерет. Уж такой…

– Вот ты ночью в горячке нам накричала: «Самой страшно, кого родила. В позорище зачала. В горестях вынянчила…» Как это понять? Объясни.

Старуха провела по лицу жесткой ладонью, словно старалась стереть воспоминания, избавиться от них.

– Незаконный он у меня, прижитой…

Сулимов выжидательно молчал, не подгонял вопросами.

– Не так уж и далече отсюда наша деревня, а на прочь ее забыла. Цела ли она теперь – и того не знаю… Тятьки своего я не помню, в первую еще войну ушел и не вернулся, а мать померла, когда мне шестнадцать стукнуло. Куда деться-то?.. Вот и поманили меня Клевые. Справней их в нашей деревне никто не жил – четыре лошади, три коровы, а еще и масло давильня, жмыхом свиней кормили. Возле свиней-то и пристроили меня, работки хватало. Тут и начал притираться ко мне Ванька, из сыновей старика Клевого младший и самый балованный. В сатиновой рубашечке, поясок шелковый с кистями, сапожки хромовые, да чета ли он мне, девке навозной. Ну и шуганула я его от греха. А он отказу в жизни не терпел – раз не да лось, то позарез нужно. Сильничать пробовал, да я крепкой была, понял – не уломать, коль сама не схочу, стал ластиться, такие сказки сказывать, что уши слушают, а душа тает. И жениться обещал. Да-а… «Нынче, – говорит, – Дуська, порядки новые – бедняки-то в чести, а наше богачество на лычке висит». Да-а…

Евдокия загляделась в серое, окропленное дождем окно, молчала, помаргивала, сжимала в оборочку блеклые губы.

– Вот так-то, – оборвала она молчание, – меня ульстил и себе накаркал. Мне бы, дуре, к бабке Марфидке толкнуться, ан нет, в голову втемяшилось – ребеночком-то Ваньку свяжу, не отрекется…

Сулимов спросил:

– Клевые – фамилия или прозвище?

– По-уличному это. Отец – Семен Клевый, ну а он – Ванька Клевый. По бумагам – Истомины.

– Значит, Рафаил отцовскую фамилию не получил?

– Эва, не расписаны были. Да потом так обернулось, что уж лучше забыть отцовскую-то фамилию.

– Раскулачили Клевых?

– Умирать буду – вспомню, как он с котомочкой на плечах, в суконном зипунчике, в сапожках хромовых за подводой пошел да на меня оглянулся… Я даже повыть, как бабе положено, не посмела. Кто я ему? Ни жена, ни суженая, пожалей – сраму не оберешься. Хотя срам-от под сердцем носила… Да-а… Он же раньше меня бросил – приелась. Зло на него должна бы держать. Нету! Я в жизни потом уж не слыхивала ласкового слова ни от кого! От него только. За то спасибо большое!

Глубокие глазницы старухи налились тоской.

– Из деревни тогда ушла или позже? – поинтересовался Сулимов.

– А как мне было жить в родной деревне? Рафашка еще не родился, а уж все потешались, в глаза мне его подкулачником называли. На свет еще не выполз, а уж ну-тко – подкулачник… Смешочки, хоть вешайся со сраму… – Старуха вдруг зашевелилась, заволновалась: – Да не о том, не о том я тебе говорю! Себя выгораживаю, на людей сваливаю – недобрые люди-де все подстроили, сама ничуть не виновата… Ан нет, я же его, Рафашку, еще в утробе невзлюбила и потом всю жизнь как взгляну на свое дитя, так душа переворачивается – за что, мол, мне Бог такое наказание послал? Рази я не баба, рази не хочу, как все, мужа иметь? А кому нужна с привеском-то? Мое лютое – мо-ое! – на него перешло!..

– Не наговаривай! – перебил Сулимов. – Бы вали же и у тебя материнские минуты. Наверняка чувствовала когда-нибудь, что он сын родной. Ласкала же, не без того.

Старуха задумалась, ответила не сразу:

– Знать, единова только… На новый манер бабы тогда стали рожать – в больнице. Вот из больницы-то я вышла: солнышко светит, лист в силу вошел, но не выцвел ишо, зеленый-презеленый, за душу берет. И вспомнилось, что решилась уже – в деревню не вернусь, укачу на сторону, в город на стройку, стыдиться мне там будет некого, и такая свободушка нашла, все казалось легко и просто… Тут-то вот и увидала на рученьках его ноготки малюсенькие, а сам он на солнышко жмурится, улыбается вроде. Сердце тогда зашлось, думаю – сама помру, а его, болезного, вытащу… А больше… Больше нет, не любилось. И некогда любить было. Время крутое – голодуха кругом, на вокзалах народ лежмя лежит, подняться не могут. К месту прибилась, кирпичи ворочала, придешь в барак – кажная косточка кричмя кричит, одново хочется – свалиться да уснуть, а его обиходь, корми, подмывай, постирай. Еще и соседки на тебя шипят – от криков покою нету… Люби тут? Ой, не в силушку. Усохла моя любовь в росточке самом…

– Ну а он-то, Рафаил, любил в жизни кого-нибудь?

– Уж не меня только.

– Себя! – подсказал Сулимов.

– Не-ет! – решительно возразила старуха. – Вот уж не-ет! Он и себе-то нисколечко не нравился.

– За всю жизнь – никого никогда? Да может ли быть такой человек на свете? – усомнился Сулимов.

– Людку Краснуху любил, но уж больно люто, зарезать ее стращал… И еще… Вот того и вправду, поди, любил нешуточно.

– Кого? – встрепенулся Сулимов.

– Пиратку.

– Какую Пиратку?

– Собаку.

– Рассказывай, – потребовал Сулимов.

– Чего рассказывать-то – пустое… Собачонка была, щенок улишный, кто как его кликал, взрослые – Кабыздошкой, ребятишки – Пираткой, к каждому ластился. Однажды лапу ему повредили, и сильно… У Рафашки никак не угадаешь, что наплывет: то такой сатаной взыграет, то вдруг найдет – без уему добр… Вот и Пиратку пожалел, в дом притащил, стал с лапой возиться да хлебом прикармливать. Война тогда по второму году шла, хлеба-то уже самим не хватало… Выходил он Пиратку, лапа срослась, такой веселый да игривый обернулся, спасу нет. Ребятня из наших бараков, кто пошустрей, на товарной станции день-деньской отиралась, шабашили, значит… Рафашка тоже от них не отставал. Удалось ему как-то, притащил домой кус добрый сала свиного – военным-де ящики к машинам подтаскивал, за работу отвалили. Может, и так, военные снабженцы – народ щедровитый, не от своего пайка отрывали. А для нас, работяг, сало – диковинка, на карточки по мясным талонам одну селедку давали. «Схорони, – говорит, – мамка, день рождения у меня скоро, ни разу в жизни не попраздновали». Оно и верно, жили, а праздников не знали. Рафашке как раз должно стукнуть одиннадцать, что ли, лет… Господи! Господи! Вот времечко было – кус сала в доме завелся, так уж богатеем себя считаешь. И он и я, дура большая, нет-нет, да заглянем тишком в шкафчик, порадуемся – лежит в блюде…