На суше и на море - Подгурский Игорь Анатольевич - Страница 62

– Наконец-то на меня обратили внимание! А мне, думаешь, с тобой не скучно? Только ночью от тебя отдыхаю. Думаешь, в том мои мечты, чтоб меня ногами топтали день-деньской?

Задов поперхнулся дымом и надсадно закашлялся. От кашля и удивления глаза у него поползли на лоб. Разговор из любопытства он решил поддержать.

– И кем бы вы хотели быть, су-су-сударыня? – С тенью, даже собственной, он разговаривал впервые и решил быть вежливым.

– Мне кажется, мое предназначение – быть художником. Черный цвет такой насыщенный! Оттенки его безграничны.

– А тебя никто не держит! Лети отсюда. – Задов надулся и отвернулся от скандальной собеседницы, задетый тем, что его неотъемлемая с рождения часть выражает недовольство хозяином.

Через минуту, скосив глаза, он обнаружил, что его тень исчезла. Он прикурил от почти скуренной папиросы вторую. Английский табак был действительно хорош. Сделав пару затяжек, Лева услышал за спиной деликатное покашливание. Он обернулся на звук и чуть не выронил от удивления папиросу. Тень вернулась, она была намного больше. На голове у нее красовалась широкополая шляпа, в одной руке она держала малярную кисть, в другой – бутылку. Лева потрогал голову. На голове он нащупал неизменную, кубанку, но отбрасываемая тень была в шляпе. Возвращенка без тени раскаяния начала ныть и жаловаться:

– Эти подмастерья никогда не поймут настоящего мастера. Не нравятся им мои черные картины! Жизни в них, говорят, нет. А кто сказал, что я рисую жизнь?

Беседу Задов не поддержал. Повертел в руках недокуренную папиросу и щелчком отбросил в сторону. «Пришло время бросить курить», – подумал Лева и вышел на солнце, оно уже было в зените. Задов стал к солнцу так, что отбрасываемая тень стала поменьше. Непризнанная художница без устали продолжала ныть и жаловаться. Лева стал напевать песенку, тень стала подпевать. Задов перестал петь и, насупившись, начал считать песчинки в ближайшем бархане.

За этим занятием его застал Хохел, вернувшийся из Лукоморья. По его лицу блуждала довольная улыбка. Все намеченные делишки он успел провернуть. На подходе он заорал:

– Лева! Я тебе настоящей моршанской махорочки прикупил. Папирос в городе днем с огнем не сыщешь. Надо ждать ярмарку.

– Не курю! – буркнул Задов и, сославшись на какие-то пяточные колики, двинулся в отряд, оставив на заставе Хохела за старшего.

Щирый проводил его недоумевающим взглядом. Какой-то Лева был не такой, да и тень у него была странная: она скользила по песку то слева, то справа от него, иногда забегала вперед. А, это же от больных пяток походка такая… В конце концов Хохел перестал ломать голову, сел на скамеечку у шлагбаума и достал кулек с семечками.

В отряде уже все вернулись с рыбалки, так ничего и не поймав, и разбрелись по своим делам. Задов нашел в курилке одного Батыра. Лева протянул ему портсигар, на крышке которого красовался вензель в виде буквы «N» с императорской короной из разноцветной эмали сверху.

Бек вообще-то не курил, но любую халяву считал благосклонностью степных богов. И в этот раз Батыр не посмел отказаться от дара небес. Задов же, поминутно оглядываясь на присмиревшую тень, отправился к берегу, на ходу извлекая из кармана кубинскую сигару. По пути он заскочил на почту. Вложив алюминиевый цилиндр в березовый туесок, он надолго задумался над адресом. В конце концов Лева написал: «Америка. Научно-исследовательский центр имени Стивена Кинга. Агенту Смиту». Зачеркнул слово «агенту» и дописал: «Просто Смиту». Удовлетворенный точностью и лаконичностью адреса, Лева двинулся в сторону берега, где у причала ошвартовалась громадина субмарины.

Увидев Задова, вахтенный матрос молча заступил ему дорогу на сходни. Вызвать капитана, а тем более пропустить Леву на подводную лодку матрос категорически отказался, ссылаясь на приказ. Трубку и табак, впрочем, взял и пообещал передать, как только его сменят на посту. Лева хотел вручить презент командиру лично, но топтаться у трапа не позволяла гордость. Вахтенный угрюмым взглядом проводил Леву, пока тот не скрылся из виду, и на всякий случай пересчитал многопудовые швартовые тумбы. Обе были на месте. После совместного морского похода немецкие подводники от герра Задова ничего хорошего не ждали.

К этому времени Батыр уже сумел открыть портсигар. Человеческий разум одержал верх над хитрой коробочкой – надо было поднять ногтем крышку. Бек выбрал из разнокалиберных папирос одну, покрытую загадочной арабской вязью. Плавные линии сложились в название «Грезы Востока», затем, хитро свиваясь, изображали всадника с пикой в руке. Бек огляделся в поисках огонька. В курилке всегда лежало громоздкое огниво. Из-за размеров, точнее безразмерности, его не умыкнули. Чиркнув рашпилем по кремню, Бек с первого раза зажег веревку-фитиль, раздул и прикурил от него папиросу.

После первой затяжки Беку пахнуло в лицо степным ветром, наполненным запахом разнотравья с терпкой нотой табуна. Он затянулся поглубже. Ближайшая к курилке самодельная клумба была обложена для декора булыжниками. Сквозь табачный дым со стороны клумбы послышались знакомые голоса. Небо! Камни звали Батыра к себе. Он в несколько прыжков подскочил к клумбе и опустился на колени. Бек выворачивал булыжники из земли, и подносил к лицу, и говорил с ними. Он узнавал воинов своего джуза, с которыми по молодости и дури увязался в поход на Бухару. Назад он вернулся один, потому что проспал сигнал атаки. Он поднимал камни и говорил с ними, и камни отвечали ему.

Мимо проходил Дзержинский и, поглядев на Бека, подумал: «Молодец! Хоть кто-то следит за цветами, облагораживает клумбы». Феликс любил цветы и равноправие, больше ничто не трогало его горячее сердце в этой реальности. Он зашел в курилку, увитую диким плющом. Хоть какая-то защита от палящего солнца… Узрев блестящий портсигар, Феликс быстро вытащил наугад папиросу и прикурил, чиркнув спичкой о полустертую грань коробка, извлеченного из кармана галифе. Вдоль белого бумажного мундштука шла красная надпись «Аврора».

Приятный полумрак курилки расслаблял, пытаясь притупить бдительность. На столик с портсигаром упала зыбкая тень. Отодвинув стебли плюща, в проеме арки встал человек в кепочке и жилетке, застегнутой на все пуговицы. Он лукаво улыбнулся в бородку и, прищурив глазки и знакомо грассируя, произнес: