На суше и на море - Подгурский Игорь Анатольевич - Страница 86

Делегаты конференции уже перешли к десерту, когда к столику, за которым они сидели, мелкими шажками приблизился слегка напряженный хозяин гостиницы. Вежливо извинившись, он трагическим шепотом сообщил захмелевшему Баранову о том, что в его номере – по невыясненным пока обстоятельствам – случился пожар, но лично у него, хозяина, есть все основания полагать, что виной всему…

Заметив, что из кармана брюк докучливого владельца отеля торчат обгоревшие провода кипятильника, Баранов оборвал его вялым взмахом руки и, икнув, вальяжно кивнул Петрухе:

– Разберись, стажер!..

Петруха с готовностью вскочил из-за стола и, дружески подхватив хозяина под руку, увлек к выходу.

Вернулся Филиппов минут через десять, сияющий и довольный. По его конопатой физиономии было видно, что желанный консенсус достигнут. Усевшись, Петруха первым делом занялся недоеденным пирожком и только потом преданно глянул в глаза руководству:

– Все ништяк. Номер сгорел. Убытки возмещены, личные вещи не пострадали. Без базара. Других номеров нет, но на две ночи вам предоставлено уютное помещение. Сейчас там прикид заменят, и все будет в полном порядке. Хозяин сказал, что такими гостями, как вы, не кидаются.

Баранов ласково потрепал Петруху по щеке потной ладонью и высокомерно глянул на невозмутимого бека. Батыр это взгляд проигнорировал – он был занят извлечением кокосовых стружек из тающего на глазах мороженого. Пломбир бек любил с детства, а кокосы ненавидел чуть меньше моря.

«Нет совершенства в этом мире», – печально подумал Батыр, встал и, слегка покачиваясь, направился к оркестру, где, сунув в карман одному из музыкантов пару монет, попросил слабать на заказ последний хит своей далекой исторической Родины.

Под сводами западноевропейского ресторана поплыли протяжные заунывные ноты «Саги о степном аксакале». Гитара не домра, но какой-то особо чувствительной женщине, пожилому джентльмену в очках и одному официанту плохо стало сразу. Остальные посетители пока держались.

Кто не был в не тронутой цивилизацией казахской степи, тому не стоит слушать эту великую сагу. Ее герой – умудренный феодализмом, социализмом и капитализмом аксакал – степенно трусит на флегматичной лошадке по бескрайней осенней равнине и поет о том, как он жил, живет и будет жить.

Две минуты он поет о том, что жизнь его подобна тюльпану, который цветет три дня в году, когда необъятная степь бурлит весенними соками и покрывается цветами, как ковром. Еще пятьдесят восемь минут песни аксакала посвящены остальным тремстам шестидесяти двум дням в году – равнине, выжженной дотла солнцем; равнине, залитой хмурой осенней грязью, и равнине, покрытой трехметровым пластом снега.

Надо сказать, что это была самая веселая и жизнерадостная из классических саг, любимых батыром, поэтому нет ничего удивительного, что, выслушав ее до конца, бек приободрился, хватанул стакан русской водки и пошел к оркестру через изрядно поредевший зал повторить свой музыкальной привет белому свету.

Бек сделал бы и третий заход, но Петруха придержал его за полу халата, заметив, что к столику приближается метрдотель.

Служитель чревоугодия молитвенно сложил руки перед грудью и первым делом проинформировал бека, что сам он лично в восторге от восточной классики, но вынужден попросить уважаемого гостя сменить репертуар, поскольку ресторан теряет посетителей со средней скоростью до пятнадцати душ в час. С этими словами метрдотель неловко сунул в карман халата бека толстую пачку крупных купюр. Бек недовольно вздохнул и отпустил взяткодателя с миром, вытребовав в качестве бонуса еще пару бутылок «Посольской». Петруха добавил к этому заказу бутылочку кумыса и попросил бека переписать ему слова саги. Бек пообещал, но честно предупредил, что в гостинице «Пекин» в Москве этот номер не пройдет, потому что там сага уже стала брендом ресторана наряду с песней «Моя морячка».

Потом они разбудили Баранова, выпили напоследок, выпили на посошок, выпили стремянную и наконец-то перешли в отдельный кабинет, куда заммордух тут же заказал жареного поросенка с хреном. Петруха из уважения к начальству перечить оному не стал, а из почтения к беку потребовал нафаршировать несчастного домашнего кабанчика яблоками из Алма-Аты. Лично для себя он ограничился заказом хрена и пирожков.

Потом они вяло перекочевали в бар, потом в кафе, потом в бистро, потом зачем-то вернулись в ресторан, где посидели еще часок и, прихватив с собой палку колбасы, упаковку сыра, пакет сока и метрдотеля, пошли обмывать переезд Баранова в его новый номер.

С утра Баранову его новое пристанище понравилось не так сильно, как с вечера.

Нет, номер сиял чистотой. Белые кафельные плиты на полу и стенах сияли, искрились и переливались в ярком неоновом свете прикрытых плафонами длинных ламп. Никелированный потолок создавал необходимую иллюзию свободы совести. Огромные зеркала на одной из стен расширяли горизонты. На полочке над раковиной умывальника стояла куча пузырьков и других емкостей с дезодорантами, пенами, жидким мылом и прочими атрибутами. Ватерклозет и писсуар, так те вообще лучились от гордости за свое высокое предназначение. Работал даже настенный фен, что в иных обстоятельствах умилило бы…

Но что-то было не так. Во-первых, в номере не было душа. Во-вторых, туалетные агрегаты и сооружения размещались прямо у кровати. В-третьих, и кровать, и кресло, и журнальный столик, и шкаф-купе, и тумбочка, и рояль, и даже телефон пахли то ли еще свежим белым нитролаком, то ли еще какой-то химией. Короче, запах был знакомый. Кроме того, всю ночь в номер, как смутно припомнил Баранов, кто-то периодически ломился.

Вот и сейчас в дверь настойчиво постучали. Баранов недовольно сполз с кровати и щелкнул никелированной задвижкой. На пороге стоял Петруха с подносом в руках, а на подносе стояли три бутылки любимого Барановым чешского «Злато козел» и хрустальный бокал.

– Садись, – кивнул заммордух Петрухе на кресло и, по очереди прикладывая одну бутылку к вискам, открыл вторую зубами. Руки его, очевидно от утренней прохлады, мелко дрожали, поэтому пачкать бокал он не стал.