Дневник плохого года - Кутзее Джон Максвелл - Страница 32

Нет, зачем же, ответил Алан. Мы пойдем. Он делает жест, мы делаем ответный жест. Это и есть вежливость. Так она работает: ты общаешься с людьми, даже если они тебе не нравятся.

Не понимаю, когда ты успел так невзлюбить Senor'a К., ты ведь даже ни разу с ним толком не поговорил.

Ничего, я и без разговоров сущность его просёк. Знаю я таких, как он. Если бы твоему Sefior'y К. в один прекрасный день дали порулить, он первым делом приказал бы поставить меня к стенке и расстрелять. По-твоему, это не причина невзлюбить человека?

Скажешь тоже — расстрелять. Зачем ему это надо?

И только одна женщина испытывает более сложные чувства. Хоть ей и жаль, что он уходит навсегда, хоть она и понимает, что он преодолевает кризис прощания, она, тем не менее тоже считает, что и для него, и для всех остальных будет лучше, если он примирится со своей долей и исчезнет.

В качестве названия подошло бы, например, «Одиночество». Человек цепляется за веру в то, что кто-то где-то любит его достаточно сильно — а значит, не отпустит, не расстанется с ним. Но вера эта ошибочна. В конце концов, всякая любовь простирается лишь до определенных пределов. Никто с тобой твою судьбу не разделит.

Миф об Эвридике толкуют неправильно. Это история об одиночестве в смерти, и ни о чем другом. Эвридика в царстве мертвых, на ней саван. Она верит: Орфей любит ее так сильно, что придет и спасет. И Орфей действительно приходит. Но в конце концов его любовь оказывается недостаточной. Орфей оставляет свою возлюбленную в подземном царстве и живет дальше.

История Эвридики напоминает нам, что с момента смерти мы теряем всякую возможность выбирать себе спутников. Мы уносимся к назначенной судьбе; нам не дано решать, с кем дожидаться Страшного суда.

Представления греков о загробном мире я считаю более верными, нежели представления христиан. Загробный мир — печальное царство теней.

Во-первых, затем, что на смену таким, как он, пришли такие, как я — что миру только на пользу; а во - вторых, затем, что тогда тебя некому будет защитить от его старческой похоти.

Алан, не говори ерунды. Он хочет качать меня на коленях. Он не любовником моим хочет быть, а дедушкой. Я отклоню приглашение. Я скажу, что мы не придем.

Ну уж нет. Еще как придем.

Ты этого хочешь?

Я этого хочу.

02. О письмах поклонников

В сегодняшней почте обнаружился пакет (на штемпеле стоит «Лозанна»), а в пакете — написанное от руки письмо в форме дневника, страниц на шестьдесят. Автор письма, женщина, пожелавшая остаться неизвестной, начинает с похвал в адрес моих романов, но постепенно становится всё более критичной. Я-де ничего не понимаю в женской психологии, в частности, в женской сексуальной психологии. Лучше бы моими героями были только мужчины.

Моя корреспондентка излагает воспоминания о детстве, об отце, который украдкой рассматривал и ощупывал ее гениталии, когда она лежала в постели и притворялась спящей. «Оглядываясь назад, — пишет она, — я понимаю, что тот эпизод наложил отпечаток на всю мою жизнь, сделал для меня невозможным удовольствие сексуального характера и посеял в моем сердце зерно мстительности по отношению к мужчинам».

И мы пошли. Мы думали, будет куча народу. Ожидали увидеть литературный Сидней. Оделись соответственно. Но вот дверь открылась. На пороге стоял Senor К. в своем вонючем старом пиджаке. Он пожал Алану руку и сказал: Очень мило с вашей стороны. Меня он сдержанно поцеловал в обе щеки, будто клюнул. На заднем плане хлопотала у подноса девушка в черном платье и белом переднике. Давайте выпьем шампанского, предложил Senor К.

Три бокала. Это что, больше гостей не будет?

Наконец-то свет в конце туннеля, сказал Senor К. Алану. Не могу передать, как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала на всем протяжении этого непростого пути.

Выясняется, что автор письма уже немолода. Она упоминает о сыне, которому за тридцать, но ни слова не пишет о муже. Номинально письмо адресовано мне, однако за исключением нескольких первых страниц может быть адресовано кому угодно во вселенной, всякому, кто готов услышать ее причитания. Я классифицирую его как письмо из бутылки, уже не первое, что волны выбросили на мой берег. Обычно авторы (только женщины доверяют письма волнам) заявляют, что они мне пишут, потому что мои книги — словно бы о них; однако скоро обнаруживается, что мои корреспонденты принимают на свой счет мое творчество подобно тому, как всякий, кто оказался среди незнакомых людей, принимает на свой счет их перешептывания. Иными словами, в заявлении присутствует элемент галлюцинации, а в способе чтения — элемент паранойи.

Всегда интересно наблюдать, как мужчины друг перед другом рисуются. Я это и на Алановых друзьях замечала. Когда Алан берет меня на какой-нибудь корпоратив, его друзья не говорят: Ну у тебя и телка! Вот так сиськи! А ноги! Махнемся? Ты мне на ночь свою одалживаешь, а сам берешь мою! Они ничего такого не говорят, но у них на физиономиях всё написано. И не сосчитать, сколько я получила подобных предложений, завуалированных и не очень, от Алановых так называемых друзей — предложения делаются не непосредственно перед Аланом, но Алан всё равно в некотором смысле в курсе, потому что для этого я и нужна, для этого он и покупает мне новую одежду и водит развлекаться; а еще именно поэтому он меня так хочет после, пока видит глазами других мужчин, пока я для него свеженькая, соблазнительная и запретная штучка.

Женщина из Лозанны сетует главным образом на одиночество. Она разработала целый ритуал отхода ко сну, ритуал, защищающий ее от одиночества — она включает тихую музыку, уютно устраивается в кровати с книгой, погружается в то, что сама себе характеризует как удовольствие. Постепенно, в процессе раздумий о своем положении, удовольствие переходит у нее в беспокойство. Жизнь и правда дала мне лучшее, спрашивает она себя — книжку на сон грядущий? Так ли уж хорошо быть состоятельной гражданкой образцового демократического общества, жить в довольстве и безопасности в собственном доме в самом сердце Европы? Несмотря на старания успокоиться, она возбуждается всё больше. Она встает, набрасывает халат, надевает тапочки и берет ручку.

Что посеешь, то и пожнешь. Я пишу о душах, не находящих успокоения, и они откликаются на мой зов.

И вот Senor К., которому семьдесят два года, который с каждым днем всё хуже контролирует моторику мелких мышц и, предположительно, мочится в штаны, говорит: Как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала! Алан же сразу переводит с сугубо мужского языка: Спасибо, что разрешили своей девушке приходить ко мне, качать бедрами у меня перед носом и струить запах своих духов; я видел ее во сне, я по-стариковски вожделел к ней, что вы, должно быть, за мужчина, что за жеребец, раз у вас такая женщина! Да, отвечает Алан, если Аня что делает, то делает хорошо; и Senor К. сейчас же схватывает инсинуацию, что от него и требовалось.

03. Мой отец

Вчера из кейптаунского хранилища прибыли оставшиеся вещи, главным образом книги, которые мне было некуда складывать, и бумаги, которые у меня рука не поднялась уничтожить.

Среди посылок — небольшая картонная коробка, перешедшая ко мне тридцать лет назад, по смерти моего отца. На ней до сих пор цела наклейка с надписью, сделанной отцовым соседом — это он упаковывал вещи: «З.К. - всё, что было в ящиках». В коробке хранятся памятки о кратком пребывании отца в Египте и Италии (он попал туда во время Второй мировой войны в составе вооруженных сил Южной Африки) — фотографии с боевыми товарищами, знаки отличия и награды, дневник, прерванный через несколько недель и не возобновленный, карандашные наброски достопримечательностей (Великие Пирамиды, Колизей) и пейзажей (долина реки По), а также коллекция немецких пропагандистских брошюр. На дне коробки — разрозненные бумаги и документы последних лет его жизни, в том числе клочок газеты, на котором нацарапано: «я умираю сделайте что-нибудь».