Дневник плохого года - Кутзее Джон Максвелл - Страница 36

Нет, мы не ссорились. Мы же не дети. Я сказала, что мне нужно сменить обстановку, только и всего. Может, ему тоже смена обстановки не повредит. До свидания.

Всего вам наилучшего. Главное, не попадите в больницу. В больнице любой расклеится.

Правильно. Но меня остановила моя восхитительная Аня, Аня, у которой золотое сердце. Он мой босс, взмолилась она, он добр ко мне, разве я могу его обмануть? У Ани к вам слабость, Хуан, знаете вы это?

Никогда я не ощущал острой радости обладания. Мне трудно представить себя владельцем чего бы то ни было. Зато у меня явная слабость к роли хранителя и защитника всего нелюбимого и недостойного любви, всего, чем люди пренебрегают, что норовят пнуть — брехливых старых псов, нелепой мебели, не желающей выходить из строя, автомобилей, готовых развалиться на составляющие. Я сопротивляюсь; однако ненужное и нежеланное то и дело безгласными мольбами сокрушает воздвигнутые мною укрепления.

Вот и предисловие к повести, которая никогда не будет написана.

Она подставила щечку. Я легонько — не побрился, не хотел вызвать у нее отвращение — коснулся губами этой нежной кожи.

Алан, сказала я. И взглянула на девушку; она вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой кухонную дверь.

12. Классики

Я перебираю в памяти современные романы и повести, прочитанные мною за последний год, в попытках найти хоть одну книгу, действительно меня тронувшую, — и не нахожу. За глубоким впечатлением я возвращаюсь к классикам, к эпизодам, что в прошлые века назвали бы пробными камнями, камнями, которые пробуешь на ощупь, желая подреставрировать собственную веру в человечество, в непрерывность его истории: Приам целует руки Ахиллу, умоляя вернуть тело сына; утро: Петю Ростова потряхивает от возбуждения, ему не терпится вскочить на коня, а через несколько часов он погибнет.

Даже при первом прочтении появляется предчувствие, что этим туманным осенним утром с юным Петей что-то случится. Нетрудно, особенно если умеешь, несколькими штрихами намекнуть на предзнаменования, создать настроение, но Толстой так владеет пером, что вся сцена предстает будто впервые, сколько раз ни перечитывай.

Она медленно отстранилась и посмотрела на меня долгим задумчивым взглядом. Она наморщила лобик. Не хотите меня обнять? сказала она. И, не дождавшись

ответа, продолжала: Ну, я ведь улетаю, вдруг мы больше не увидимся, может, вы меня обнимете? Чтобы потом не забыть, какая я была? И она не то что бы раскинула руки — она их слегка подняла; мне оставалось только сделать шаг вперед, и я бы оказался в ее объятиях.

Она вас называет Senor К., сказал Алан. Senor К. — Сеньор-пенсеньёр. Это за глаза. А вы? Как вы ее за глаза называете? Никак? Или мне не хотите говорить?

«Петя Ростов, — говорит мой читатель, или читательница — лицо его (ее) мне незнакомо и знакомо никогда не будет. — Что-то я не помню Петю Ростова»; и идет к книжной полке, и достает «Войну и мир», и ищет описание Петиной смерти. Еще одно значение слова «классик»: стоять на полке и ждать, когда тебя откроют в тысячный, в миллионный раз. Классик — тот, кому суждено бессмертье. Понятно, почему издатели так стремятся присвоить своим авторам статус классиков!

Так мы стояли несколько секунд. Пути Господни неисповедимы, думал я про себя. Где-то на заднем плане вертелась строка из Йейтса, правда, я не мог ухватить ни слова, только ритм. Затем я сделал ожидаемый шаг вперед и обнял ее, и целую минуту мы провели в объятии, сморщенный старик и земное воплощение небесной прелести, и могли бы провести еще минуту, Аня в порыве облагодетельствовать меня позволила бы; но я подумал:

Хорошего понемножку и отпустил ее.

Аня сказала, что разочарована — она думала, ваша книга будет совсем о другом. По секрету сказала. Надеюсь, вы не сердитесь. И не обижаетесь. Вы,

13. О писательской жизни

Все годы, что я провел в качестве профессора литературы, ориентируя молодых людей среди книг, всегда значивших для меня больше, нежели для моих студентов, я подбадривал себя мыслью, что в душе я не преподаватель, а романист. И действительно, скромное признание я завоевал скорее как романист, чем как преподаватель.

Однако сейчас критики выучили новый рефрен. В душе, говорят критики, он, оказывается, не романист, а педант, не серьезный автор, а простой любитель. Сам я на данном жизненном этапе начинаю задумываться, а так ли уж они неправы — возможно, всё время, что я считал себя замаскированным, я в действительности был наг.

В общественной жизни моя нынешняя роль — это роль человека выдающегося (чем конкретно выдающегося, никто припомнить не может), этакой достопримечательности, которую периодически приносят со склада и отряхивают от пыли, чтобы услышать несколько слов по поводу того или иного события в мире культуры (открытия нового зала в картинной галерее, вручения премии на фестивале поэзии), а затем снова запирают в буфет. Смешная в своей провинциальности судьба, судьба, достойная человека, пятьдесят лет назад отряхнувшего с башмаков пыль провинции и отправившегося в большой мир с намерением вести la vie boheme.

Дело в том, что я никогда не вел богемную жизнь, ни прежде, ни теперь. В душе я всегда был антисибаритом, если можно так выразиться; более того, я верил в порядок, в упорядоченность. Однажды какое-нибудь официальное лицо повесит ленту на мою впалую грудь, и тем поставит точку в моей реассимиляции в общество. Homais, c'est moi[43].

После долгого молчания — письмо от Ани, из Брисбена.

Ola Senor!

наверно, заметили — Аня у нас зверушка не политическая[44]. Она говорит, эти ваши суждения о политических делах ей неинтересны. Она надеялась, книжка будет о личном, с пикантными подробностями. А у меня вообще нет времени читать. Других дел хватает.

«Оно [вдохновение] представляется мне не тем состоянием, когда всё получается без усилий, — пишет Габриель Гарсиа Маркес, — не божественным шепотом, но секундой, когда, посредством упорства и сосредоточенности, сливаешься в одно со своим сочинением… Ты пришпориваешь его, оно пришпоривает тебя… Все препятствия сглаживаются, все противоречия исчезают, ты постигаешь то, что и не мечтал постичь, и в этот момент в мире не существует абсолютно ничего лучше писательского труда».[45]

Раз или два в жизни я испытал полет души, описанный Гарсиа Маркесом. Возможно, такие полеты действительно даются как вознаграждение за упорство, хотя, по-моему, словосочетание «ровное пламя» точнее характеризует данное явление. Впрочем, как бы мы его ни называли, со мной такого больше не случается.

Я читаю произведения других писателей, читаю насыщенные описания, тщательно продуманные, терпеливо проработанные с целью вызвать перед мысленным взором впечатляющие картины, и падаю духом. Отображение действительности мне и раньше не давалось, а сейчас я и вовсе вряд ли на такое решусь. Правда в том, что я всегда недолюбливал видимый мир; нужно вмешательство извне, толчок, чтобы я стал воссоздавать его в словах.

Как видите, я до сих пор не могу назвать вас по имени, даже если вы никакой не испанец. В те дни в Башнях вы для меня были только

El Senor

'ом,

хоть я и знала: вам хочется, чтобы наши отношения перешли в разряд менее официальных. Наверно, это я обиняками говорю вам, что в моих глазах вы принадлежите к другому поколению и другому миру, причем я не имею в виду мир моих родителей (иногда я пыталась представить вас рядом с моей мамой, но вы даже не вписывались в один

кадр). А теперь я обиняками говорю кое-что еще, что мне говорить необязательно, потому что вы, конечно, и так понимаете.