Отец Горио (др. перевод) - де Бальзак Оноре - Страница 35

35

— Но почему же, — спросила Мишоно, — Надуй Смерть не удерет со всей кассой?

— О! — проговорил агент. — Если бы Колен обокрал каторжников, то куда бы он ни бежал, за ним последовал бы по пятам человек, уполномоченный его укокошить. Кроме того, кассу похитить не так легко, как дочку почтенных родителей. К тому же такой молодец, как Колен, не способен на подобную проделку: он счел бы себя обесчещенным.

— Вы правы, сударь, — сказал Пуаре, — он был бы вконец обесчещен.

— А все-таки непонятно, почему вы просто-напросто не арестуете его? — заметила Мишоно.

— Хорошо, мадемуазель, я вам отвечу… Но, — шепнул он ей на ухо, — не давайте вашему кавалеру перебивать меня, а то этому конца не будет. Старичку надо шибко разбогатеть, чтобы его стали слушать… Надуй Смерть по прибытии сюда надел на себя личину порядочного человека, принял вид почтенного парижского буржуа, поселился в скромном пансионе; он хитер, его не так-то просто взять. Как-никак, господин Вотрен — человек значительный, он делает значительные дела.

— Разумеется, — пробурчал Пуаре.

— Если по ошибке арестовать настоящего Вотрена, министр восстановит против себя весь коммерческий мир Парижа и общественное мнение. Господину префекту полиции приходится действовать очень осмотрительно, у него есть враги. Допусти он оплошность — те, кто метит на его место, воспользуются тявканьем и визгом либералишек, чтобы спихнуть его. Здесь надо действовать, как в деле Куаньяра, самозваного графа Сент-Элена. Окажись он в самом деле графом Сент-Эленом, нам задали бы перцу. Стало быть, нужна проверка!

— Да, но для этого вам нужна хорошенькая женщина, — с живостью отозвалась Мишоно.

— Надуй Смерть женщиной не возьмешь, — сказал агент. — Женщин он не любит, вот в чем секрет.

— Но тогда мне не ясно, чем я могу быть полезна для такой проверки, если даже допустить, что я соглашусь на нее за две тысячи франков.

— Нет ничего легче, — сказал незнакомец. — Ядам вам пузырек с жидкостью, которая вызывает удар, не представляющий ни малейшей опасности, но сходный с апоплексией. Это снадобье можно подлить в вино или в кофей, безразлично. Вы тотчас же перенесете Вотрена на кровать и разденете его, чтобы удостовериться, не умирает ли он. Как только вы останетесь с ним наедине, вы ударите его по плечу — хлоп! — и посмотрите, не проступит ли клеймо.

— Да это плевое дело! — сказал Пуаре.

— Ну как, согласны? — спросил Гондюро старую деву.

— Да, милостивый государь, — ответила Мишоно, — но в случае, если никакого клейма не окажется, я получу две тысячи франков?

— Нет.

— А какое же будет вознаграждение?

— Пятьсот франков.

— Проделать подобную вещь за такие гроши! Совесть пострадает не меньше, а мне ведь придется успокаивать свою совесть, сударь.

— Могу заверить, — сказал Пуаре, — что мадемуазель Мишоно очень совестлива, помимо того, что она особа весьма приятная и рассудительная.

— Так вот, — продолжала Мишоно, — заплатите мне три тысячи франков, если это Надуй Смерть, и не платите ничего, если это обыкновенный буржуа.

— Идет! — сказал Гондюро. — Но при условии, что дело будет выполнено завтра же.

— Нет, милостивый государь, мне надо еще посоветоваться с духовником.

— Хитрюга! — промолвил агент, вставая. — Значит, до завтра! А если я вам понадоблюсь раньше, приходите на улицу Сент-Ан, в самый конец церковного двора. Вход под аркой. Спросите господина Гокдюро.

Бьяншон, возвращавшийся с лекции Кювье, был поражен довольно оригинальной кличкой «Надуй Смерть», и расслышал возглас знаменитого начальника сыскной полиции: «Идет!»

— Почему вы не покончили дельце? Это дало бы вам триста франков пожизненной ренты, — сказал Пуаре мадемуазель Мишоно.

— Почему? — отозвалась та. — Да надо еще поразмыслить. Если господин Вотрен в самом деле Надуй Смерть, может быть, выгодней будет поладить с ним. Однако попросить у него денег — значило бы предупредить его, и он, пожалуй, улизнет, не заплатив ни гроша. Получилось бы гнусное надувательство.

— А если даже он и был бы предупрежден? — подхватил Пуаре. — Разве этот господин не сказал нам, что за Вотреном установлена слежка? А вот вы потеряли бы все.

— К тому же, — размышляла вслух Мишоно, — я не люблю этого человека! Он говорит мне одни неприятности.

— Ну, чего же лучше, — продолжал Пуаре. — Как сказал этот господин, — а он кажется мне очень дельным, помимо того, что и одет он вполне прилично, — избавить общество от преступника, как бы ни был тот доблестен, значит, оказать повиновение законам. Питух пить не перестанет. А что, если ему придет фантазия всех нас прикончить? Черт возьми! Мы оказались бы виновниками этих убийств, не говоря уже о том, что сами стали бы первыми жертвами.

Поглощенная своими заботами, Мишоно не слушала фраз, одна за другой срывавшихся с уст Пуаре, как просачиваются в фонтане капли воды сквозь плохо завернутый кран. Когда старик начинал нанизывать фразы и Мишоно его не останавливала, он говорил не умолкая, наподобие заведенного механизма. Затронув какой-нибудь предмет, он растекался мыслью и перескакивал на противоположную тему, не приходя ни к какому выводу. Шествуя к Дому Воке, Пуаре разматывал клубок отступлений и попутных ссылок, пока не пришел, наконец, к рассказу о своих показаниях в деле господина Рагуло и госпожи Морен, где он выступал свидетелем защиты. Когда они вошли в пансион, от спутницы его не ускользнуло, что Эжен де Растиньяк увлечен задушевной беседой с мадемуазель Тайфер и что беседа настолько была полна захватывающего интереса для них обоих, что парочка не обратила внимания на двух старых жильцов, проходивших через столовую.

— Этим должно было кончиться, — обратилась Мишоно к Пуаре. — Вот уже неделя, как они напропалую строят друг другу глазки.

— Да, — отозвался тот. — И вот ее осудили.

— Кого?

— Госпожу Морен.

— Я вам о мадемуазель Викторине, — сказала Мишоно, нечаянно входя в комнату Пуаре, — а вы мне про госпожу Морен. Кто она такая, эта женщина?

— А в чем же виновна мадемуазель Викторина? — спросил Пуаре.

— Виновна в том, что влюбилась в господина Эжена де Растиньяка и летит вслепую на огонь, невинная душа!

Эжен в это утро был доведен до отчаяния госпожой де Нусинген. В глубине души он всецело предался Вотрену, не желая раздумывать ни о причинах дружбы, проявленной к нему этим необыкновенным человеком, ни о будущем подобного союза. Только чудо могло извлечь его из бездны, над которой он час тому назад уже занес ногу, обмениваясь нежнейшими обещаниями с мадемуазель Тайфер. Викторине чудилось, что она слышит голос ангела, что небо разверзается. Дом Воке оделся сказочными красками, какими декораторы расцвечивают театральные дворцы: она любит, она любима или, по крайней мере, верит этому! Да и какая женщина не поверила бы, подобно ей, если бы видела Растиньяка, если бы слушала его в течение часа, похищенного у всех аргусов дома? Борясь со своей совестью, зная, что поступает дурно и поступая так намеренно, говоря себе, что искупит этот грешок счастьем, которое подарит женщине, Эжен похорошел от отчаянья и озарился адским пламенем, пылавшим в его сердце. К счастью для него, чудо свершилось: в комнату весело вошел Вотрен и прочел, что происходит в душе юной четы, которую соединяли ухищрения его дьявольского гения, но радость которой он внезапно смутил, насмешливо запев басом:

Мила моя Фаншета Невинной простотой…

Викторина убежала, унося с собой столько же счастья, сколько доселе было в ее жизни горя. Бедная девушка! Пожатие руки, прикосновение волос Растиньяка к ее щеке, словечко, сказанное на ушко так близко, что она почувствовала теплоту губ студента, трепетная рука, на миг обвившая ее стаи, поцелуй в шею — все это было для нее помолвкой, которую соседство толстухи Сильвии, грозившей войти в сиявшую лучезарным светом столовую, делало пламеннее, живее, пленительнее прекраснейших признаний, описанных в самых знаменитых повествованиях о любви. Эта «легкая дань внимания», по изящному выражению наших предков, казалась молодой девушке, ходившей на исповедь каждые две недели, преступлением. За этот час она расточила больше душевных сокровищ, чем могла бы растратить впоследствии, когда, богатая и счастливая, отдавалась бы вся безраздельно.