Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич - Страница 18

18

— Ну и кому ты их загнал? — сочувственно поинтересовался Гоцман.

— Загнал?! — взвился Рудик. — Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, — неожиданно согласился он. — Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?..

— А Эва шо? — встрял Фима.

— А я знаю? — пожал Рудик плечами. — Я его видел?!

И снова они шли по летней Одессе — Гоцман и Фима. Только теперь Фима все пытался забежать вперед, растопырив руки наподобие Толи Зубрицкого, знаменитого довоенного голкипера одесского «Динамо». Прохожие фыркали, косясь на них.

Теплый субботний вечер стелился над городом, заглядывал во дворы. К пивному ларьку подкатила полуторка, жаждущие доброхоты, подбадривая друг друга, осторожно снимали с нее здоровенную деревянную бочку с пивом и ставили ее ребром на гору старых покрышек, наваленных на булыжник. Худой смуглый старик, бесстрашно свесив ноги с подоконника, мыл окно третьего этажа. «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» — орала компания пацанов вслед высокой рыжей девчонке в платье-«татьянке». Жена бережно вела под руку слепого фронтовика в кителе без погон. Молодой капитан торгового флота с орденом «Знак Почета» покупал девушке в кокетливой шляпке мороженое. «Здрасте, Давид Маркович!.. Физкульт-привет, Фима!..» — вежливо проговорила продавщица, ловко сбрасывая в ладонь моряка сдачу…

— Слушай, шо за дела? — недоумевал Гоцман, вышагивая перед семенящим Фимой. — Мне надо до военных прокуроров, а ты вцепился, как лишай до пионерки! Хоть поясни, к какому случаю?

— Три минуты! — радостно выкрикнул Фима. Выражение лица у него было лукавое. — Всего три минуты — и побежишь до своих прокуроров! Друг просит!.. Во-от сюда пожалуйте. — Он схватил Гоцмана за рукав и гостеприимно потащил его в арку, ведущую во двор.

— Ну дела! — только и произнес Гоцман, увидев свой собственный двор в праздничном убранстве, будто Первое мая какое или день Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что было обыкновенное четырнадцатое июня.

Обитатели двора и гости, дружно певшие «Ужасно шумно в доме Шнеерзона», — песню, без которой Одесса не представляла себя уже двадцать шесть лет, — разом замолкли при его появлении. Несколько столов, сблизившихся на этот вечер, ломились от яств, какие только можно было раздобыть в летней послевоенной Одессе. И Эммик был тут, и тетя Песя, и дядя Ешта, и все начальники и подчиненные по угрозыску — от Омельянчука до Тишака. И все они, судя по немому восторгу на лицах, были решительно рады видеть Гоцмана.

— Фима!.. — грозно рявкнул он, глядя на друга. Уж разумеется, это все он подстроил.

— Стой, Дава! — замахал руками тот. — Всё-всё! Мы четыре года не замечали твой день рождения! Мы в последний раз сидели так в сорок первом, за неделю до того, как Гитлер решил, шо для своего полного счастья он таки должен прийти сюда!.. Ты не хотел — я уважаю! А сегодня — будем!..

— Фима!.. Лучше бы Марку с Галей все это отнесли!..

— Давид, не считайте своих гостей дурнее за вас! — обиженно произнес Фима. — Ну конечно, мы уже отнесли Марку с Галей много всего, и они остались довольны!.. В общем, не хочешь праздновать — не надо! А мы будем!.. — И Фима, вскинув руки, обернулся к замершим гостям: — Ну-ка — рванем!..

Хор рванул так, что его, наверное, было слышно в Херсоне и Николаеве:

У меня сегодня праздник! У меня родился друг — Шоб он был здоров!..

— Давид Маркович, так наливать? — Леха Якименко вопросительно наклонил бутылку над стаканом.

Тетя Песя хлопотала, накладывая Давиду курочку, и салатик, и соленых огурчиков, и форшмак, и лендлизовскую консервированную колбасу, которую по привычке называли «вторым фронтом», и фаршированную щуку. Эммик суетливо распихивал гостей, освобождая имениннику лучшее место на лавке.

— А-а!.. — махнул Гоцман рукой. — Наливай!..

Застолье было в разгаре. Омельянчук, Якименко, Довжик, Тишак, Саня и Васька Соболь, дирижируя себе, ложками, хором пели:

Мы все женились, мы куплеты распевали. Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у. Я расскажу вам об одной одесской свадьбе. Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у. А свадьба весело идет, Жених сидит как идиот, Своей невесте на ухо поет..

Припев радостно грянули все обитатели двора:

Гоц-тоц, Зоя, Зачем давала стоя, В чулочках, шо тебе я подарил? Иль я тебе не холил, Иль я тебе не шворил, Иль я тебе, паскуда, не люби-и-ил!..

Фима тоже вплел в горестную историю Зои, которой дарили цветы, духи и фолианты, свой шаткий, неубедительный тенорок. Гоцман, вылавливая из миски увертливый помидор, негромко произнес ему на ухо:

— Андрей Остапыч, между прочим, сказал, шо если Фима имеет интерес к уголовному розыску, так пусть работает…

Он знал, чем обрадовать старого друга. Фима мгновенно оборвал песню, и на его лице вспыхнула довольная улыбка, впрочем тут же сменившаяся скучающей миной. Он сдвинул на затылок тюбетейку, потеребил нос.

— Оно мне надо?

— Он так сказал… — Гоцман покосился на Омельянчука, сосредоточенно накладывавшего себе на тарелку холодец, и наконец-то справился с помидором. — Так и шо ты имел сказать за версии? — как ни в чем не бывало осведомился он, со смаком жуя.

Фима помедлил для солидности. Откашлялся, сплюнул в пыль.

— Есть той пустяк, шо я имею упаковку гимнастерок один в один с той схоронки. Срезал бирки с тех, шо мы нашли, и выяснил, с какого они склада.

Гоцман крякнул.

— Не, я могу и промолчать, — заметив его реакцию, обиделся Фима.

— Не тяни кота, босота!..

Фима с удовольствием послушал поющих оперативников. Подцепил на вилку огурец, прожевал, проглотил. Поискал глазами на столе фаршированную щуку, но увы — она пользовалась слишком большим успехом. Гоцман терпеливо ждал.

— Не знаю, кто как, а я имею сказать тост, — неожиданно объявил Леха Якименко, наполняя рюмки соседей.

Ответом был гул всеобщего одобрения. Попытки Давида протестовать успеха не имели.

— В отличие от многих присутствующих я, может, знаю Давида Марковича не так давно… — Выпив, Леха начинал говорить красиво и сейчас умело пользовался этим преимуществом. — Я, может, не живу с ним в одном дворе, как уважаемая мадам Шмуклис, Эммануил Гершевич и дядя Ешта… — Все упомянутые им гости вежливо раскланялись. — Я не знал его до войны, когда от молодого и красивого сержанта Давида Марковича с небольшим успехом бегали по дворам недалекие халамидники…

— Кажись, только вчера было, — буркнул раскрасневшийся от водки Омельянчук. — Я тогда лейтенантом был…

—…Зато я познакомился с Давидом Марковичем в те нелегкие дни, когда подлые враги наступали на нашу прекрасную Одессу, — возвысил голос Леха, расплескивая от воодушевления рюмку. — И я вам доложу, шо свой вклад в победу мы внесли от души и сердца!.. В октябре сорок первого, как сейчас помню, — прет на нас целая румынская дивизия, с оркестром, чин чинарем, впереди иконы несут…

— Уймись, Леша, — пробурчал Гоцман, — у меня уже водка в рюмке остыла.

— Так я ж к этому и веду! — взмахнул рукой Якименко. — Я ж про его подвиги, а он — уймись, Леша! Вот! Это ж и есть самое!.. То есть я хотел сказать — за скромность Давида Марковича! Он же ж герой, а сидит себе спокойно! Ура!.. С днем рожденья!..

— Ур-р-ра!.. — Гости дружно потянулись с рюмками к виновнику торжества, а тетя Песя даже всплакнула от умиления.