Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 121

121

Моему отцу, коммунисту

В час, когда, захлебнувшись закатом, осеннее сонное солнце ищет ощупью запах забытых весенних ветвей, мой отец в дряхлом «додже» по горной дороге трясется к деревушке, похожей с обрыва на птицу в траве. Или, может, бредет через ржавую топь в резервацию арауканцев[294], чьи поля тихо тают, как будто чернеющий снег, чтобы им рассказать про тот день, когда земли начнут размножаться, как хлеба или рыбы, — и правды им хватит на всех. Вот уже тридцать лет об аграрной реформе твердит он и поет «Интернационал» — и хоть голос не бог весть какой, с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый, он могучим мотивом плывет надо всею землей. Окруженный друзьями на фабрике, дома и в поле, в профсоюзе, в подполье и на площадях городов, он — лишь горстка семян, у которых завидная доля: прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров. Его вера прекрасна — как будто сиренью настоянный ветер. И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной, когда улицы станут носить имена Рекабаррена или Лаферте (в тридцать первом он с ним подружился — поверьте, что тогда коммунистом был только герой). Я хочу, чтобы внукам по яблоне руки его посадили, чтоб входил он в свой собственный, пахнущий деревом дом, чтоб еще много лет «Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии в честь отца своего: тот ведь был уроженцем Бордо. Чтобы смог, наконец, он спокойно с друзьями собраться: не на митинг — а просто за щедрым крестьянским столом, чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться, запивая жаркое студеным и терпким вином. В этот час, когда тонет в закате осеннее сонное солнце, мой отец, чтобы проще про рай на земле объяснить — и живей, знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясется к деревушке, похожей с обрыва на птицу в траве.

ЭКВАДОР

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ[295]

Перевод О. Савича

Одиночество и чайка

Моря белый блокнот — чайка, весть или птица, разворачивает полет на две путевых страницы. Чайки сестра морская — одиночество без границ, чего-то еще ожидая, вздыхает и смотрит на птиц. Насекомые и растенья изрыли всюду пески: сигнальные искаженья подземной страстной тоски. Здесь, в центре всего, как ленник, живу среди птиц морских, сам свой собственный пленник, товарищ развалин немых. И вижу и слышу невольно, как дождь в доспехах идет и по одиночеству больно жидкою шпагой бьет.

Сигналы

Как дверца узенькая, зеркало ведет в загадочность кристалла: за светом ледяным немеркнущим внимательные ждут сигнала. Посланье из другой вселенной в глуби зеркальной открывается, блеснет кометою мгновенной, и глаз, ослепнув, сомневается. Брильянтами сияет черными, купаясь в свете неизвестном, сигнал живущих по ту сторону от нашей жизни в мире тесном. И ловит неводом лучистым фигуры, символы и линии то зеркало со светом чистым, хранилище предметов синее. Глаз караулит, глаз впивается, за перспективой ждет движенья; но в цвет дневной он упирается лишь в ироничном отраженье. И слух охотничьею сукой подстерегает дичь украдкою, но ловит только призрак звука, скрепленный, как пером, догадкою. Душа, расстанься с оболочкою, и глубь зеркальную мгновенно прочертит лопнувшею почкою послание другой вселенной.

Апрель-водяной хмель

Время, когда сердце хотело б скакать разутым, как у девочки, грудь вырастает у дерева, а нас охватывает страсть писать наши вещи ласточкиными перьями. Эти лужи — будто бокалы с чистой водою, ее взмах крыла или травинка морщинит, и как синий прилив этот воздух стеклянный, где лодочка насекомого медленно стынет. Вода с удовольствием сандальями шлепает, москиты просеивают молчанье природы, и воробьи подбирают клювом жемчужину хорошей погоды.

Портрет испанца Сант-Яго Карреры

Глаза за нами следуют, блистая, из-под бровей, как хищных два зверька, и в них мерцает нежность золотая под отблеском смертельного клинка. Луна и зеркало — броня простая — сраженья отражали, как река; и о любви и храбрости сухая и длинная нам говорит рука. Друг вице-короля и капитан Кастильи, индейцев защищал он шпагой боевой, но в жизни, прожитой в колониальном стиле, стал эшафот последнею главой, и клетку целый день по площади носили с его отрубленною головой.