Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 30

30

Ласточка

Ласточка за окном напевает: — Я день прожила без пользы… — Ласточка, моя песня печальней: жизнь прожита без пользы…

Рондо в жокей-клубе

Лошадки бегут гуськом, мы — лошади — пьем и жуем… Твоя красота, Эсмералда, — заноза в сердце моем. Лошадки бегут гуськом, мы — лошади — пьем и жуем… Повсюду солнце, но сердце объято мраком и сном! Лошадки бегут гуськом, мы — лошади — пьем и жуем… Альфонсо Рейес уедет, а прочие — нипочем… Лошадки бегут гуськом, мы — лошади — пьем и жуем… Италия озверела, в Европе сущий содом. Лошадки бегут гуськом, мы — лошади — пьем и жуем… Бразилия политиканствует. Поэзию съели живьем. На улице столько света, повсюду свет, Эсмералда, но мрачно на сердце моем!

Мгновение в кафе

Когда мимо проехал катафалк, сидевшие в кафе люди машинально сняли шапки, рассеянно приветствуя мертвого, они были заняты жизнью, растворенные в жизни, надеясь на жизнь. И лишь один из них широко распахнул руки, глядя вслед медленной процессии. Он-то знал, что жизнь — неостановимое яростное клокотание, что жизнь — предательница, и он приветствовал вечную материю, навсегда освободившуюся от умершей души.

ОСВАЛД ДЕ АНДРАДЕ[89]

Перевод М. Самаева

Землеописание

В ее очертаниях изящество арфы. Граничит она с вершинами Анд и отрогами Перу, которые так надменно возносятся над землей, что даже птицы с трудом их одолевают.

Ноктюрн

Там, эа окнами, все еще лунно, и поезд расчеркивает Бразилию, точно меридиан.

РАУЛ БОПП[90]

Негр

Перевод М. Самаева

Скорбит в крови твоей голос неведомого происхожденья. Сумрак лесной сохранит тайну твоих корней. Твоя история высечена бичами на спинах гранитных. Однажды тебя впихнут в брюхо черного корабля… И после: ночами, долгими, томительными ночами шум моря будет тебе казаться стоном, тот страшный трюм распиравшим. Море — брат твоей расы. Потом, на многие годы, — клин земли или трюм корабля, конура для черных рабов и стон в железном ошейнике.

МАРИО ДЕ АНДРАДЕ[91]

Перевод П. Грушко

Негритянке

1 Не знаю, какой древний дух распорядился мной и тобой… Луна побелила манго там, где слились тишина и прибой. Ты — словно тень из свиты подростка-царицы. И взгляд мой от слез серебрится. Ты из звезд, любимая, из осколков звезды! В манговой роще твое молчанье отяжеляет плоды. 2 Ты так нежна. Твои нежные губы бродят по моему лицу, запечатывают мой взгляд. Закат… Нежная темень течет от тебя, растворяясь во мне. Так — во сне… Я думал — грубы твои губы, а ты учишь меня в темноте чистоте.

Утро

Розов был сад у подножия солнца, и лесной ветерок, прилетевший из Жарагуá, овевал все вокруг дыханием влаги, шумел, ворочался, радуясь городскому утру. Все было чисто, как напев флейты, можно было поцеловать землю — ни муравьев, ни сора: губы коснулись бы хрусталя. Безмолвие севера, неземная прозрачность! Тени цеплялись за ветви деревьев, точно грузные ленивцы. Солнце заняло все скамьи, загорало. Покой в саду был таким древним, а прохлада пахла рукой, подержавшей лимов. Было так тихо и так покойно, что мне захотелось… Не любви, нет… А чтобы рядом со мной гуляли… Ну, скажем… Ленин, Луис Карлос Престес[92], Ганди… Кто-то из им подобных!.. В нежности почти иссякшего утра я бы сказал им: присядьте… И рассказал бы о наших рыбах, описал бы Оуро-Прето, предместье Витории, остров Маражó, что сделало бы праздничными лица этих человечьих стихий.

Сорок лет

Вся жизнь моя, взглянуть со стороны, — сплошное счастье без единой тени. Но так ли это? Разве не в сравненье с бедой мы радость познавать должны? Всё ложь, я знаю. Всё пустые сны… Но как удобно в этом сновиденье! Да, жизнь моя — цепочка наслаждений! За эту ложь мне не избыть вины. И все же к старости, перед чертою меж полнотой земной и пустотою, ужасно понимать, что жизнь лгала. Так пусть не завершится жизнь кончиной, пусть длится сон, и мнится смерть — невинной забавою, какою жизнь была.