Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 33

33

Наше время

Перевод М. Самаева

Это время разъединенья, время расчлененного человека. Напрасно листаем тома, странствуем и придаем себе лоск. Час вожделенный крошится на мостовую. Люди требуют мяса. Тепла. Ботинок. Мало одних законов. Лилии не родятся из законов. Мне имя — толпа. Я расписываюсь на камне. Исследую факты, но тебя не встречаю. Где скрываешься, время, зыбкий синтез, залог всех моих снов, спящий свет на веранде, скрупулезная мелочь ссуды? Ни один шепоток не взберется ко мне на плечо — поведать о городе целых людей. Молчу, ожидаю, загадываю. Вещи, возможно, становятся лучше. И какая в них сила, в вещах! Но я-то не вещь, и я восстаю. Ищут русло во мне слова, хриплые, жесткие, гневные и упругие. Но столько дней пролежали они под спудом, что взрываются черев силу и почти потеряли смысл. * * * Это время, когда я молчу. Время смерзшихся губ, бормотанья, недомолвок, оглядок на углу, время всех моих чувств в одном: за тобой следят. Это время коричневых штор и бесцветного неба, это время политики — в яблоке и в святыне, в любви и в неприязни, в обузданном гневе и в разбавленном джине, в подведенных ресницах, в зубах из пластмассы, в изломах речи. Уравновешенность — ее мы провозглашаем. В любом переулке, на каждой стене — политика. Пташки поют осанну в небесах пропаганды. А в комнате, за четырьмя стенами, — ухмылка и грязный воротничок. * * * Вслушайся в упоительный час обеда. Конторы внезапно пустеют. Рты всасываются в море мяса, овощей, витаминизированных пирожных. Рыбы прямо из океана выпрыгивают на тарелки. Голодные катакомбы рыдают супами. Глаза механического динозавра влажнеют. Кормитесь, бумажные руки. Это время обеда. А впереди еще время любви. Постепенно конторы заполняются снова, и грандиозное дело запускается в ход. Толпы пересекаются с ним, не замечая: оно без плоти и крови. Вот обернулось трамваем, рефрижератором, телефоном, самолетами в небе и из твоей души извлекает проценты. Вслушайся в томительный час возвращенья. Мужчина, опять мужчина, женщина, ребенок, мужчина, брюки, сигара, шляпа, юбка, юбка, юбка, мужчина, женщина, мужчина, мужчина, женщина, юбка, мужчина. Им кажется — что-то их ждет. Они молчат, растекаясь шагами и ускользая, рабы дела. Представь. Возвращаешься. Призрачный город. Вечер. Угасшие стены. Представь. Вслушайся в крошечный час возмещенья. Чтенье, бар, казино, прогулка на берег, тело с телом, потом обмякло, а в мозгу неудобные мысли раба. Ворочается, скрипит, вздыхает и постепенно зарывается в прошлое и признается себе, что важнее всего — уснуть. * * * Поэт не желает нести ответ за ход вещей в буржуазном мире. Своими словами, интуицией, символами и прочим оружием он обещает помочь его уничтожить, точно некую каменоломню, как червя, как нелепость.

Диего Ривера. «Смерть крестьянина»

Фреска в с/х. школе в Чапинго. 1926–1927 гг.

АУГУСТО ФРЕДЕРИКО ШМИДТ[99]

Удел

Перевод М. Самаева

Где они — те, что так улыбались и были свежи, как рассветные розы? Где они — те, что были чисты, точно вода, которая в сердце леса стекает с высоких камней? Где они — те, что были прекрасны, те, в чьих глазах отражались звезды? Где они — те, кому зори дарили музыку благовеста и краски? Где они — те, что были легки и в танце гнулись, как ветви под порывами ветра? Где они — те, что набирали в кувшины живую воду фонтана? Где они — те, в чьих улыбках, веселых и милых, таяли сумерки жизни? Где они — те, что в темные кудри сердечко цветка вплетали? Как далеки они, боже! Туда, где сплетаются корни твоих деревьев, осыпались, точно ночные листья.

ВИНИСИУС ДЕ МОРАИС [100]

От родины вдали

Перевод М. Самаева

Моя родина — это как улыбка застенчивая или желание плакать… Она как уснувшая девочка, моя родина. Почему помню ее лишь такую? Почему, на ребенка спящего глядя, вдруг до спазм горловых, затоскую? Бела спросят о родине, чтó отвечу? Не знаю… Поле, город, дорога ели чаща лесная? Я не знаю ее «почему» и «когда», только знаю: она — это свет я вода, которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная. А больше о ней не знаю… Я хотел бы глаза целовать моей родины, гладить волосы ей под напев колыбельной, я б ей новое платье купил, если б мог, приодел бы ее хоть немного: ведь ни туфелек нет, ни чулок у дикарки моей босоногой. Почему так люблю тебя, родина, я, живущий вдали от родины, я — занесенный ветром бог знает куда, я — не спешить обреченный, я — всеми нервами к боли времени подключенный я — частица звена между словом и делом, я — незримая нить между всеми «прощай», между всеми «навеки», я — посмевший о стольком забыть… Ты во мне, как любовь, которая только притворилась умершей; ты во мне, как цветок, случайно примятый; ты, как вера, которой никто меня не учил; ты во всем — и во всем, что со мной, ты повинна, даже в комнате этой, большой и чужой, с камином. Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой, обегая глазами весь звездный реестр, как напрасно из капель расплавленного металла я составить мечтал Южный Крест. Рассветало… Ты — медовый источник; ты — грустно глядящий зверек, средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора. Даже лишенный всего, я бы в сердце берег искру надежды, что скоро переступлю твой порог. Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы только вновь тебя видеть, я всем пренебрег. Глух и нем ко всему, раздражен, одинок, мучим приступами то бессилья, то злобы, рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг — ошибался, плутал… И устал, и иссяк… Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежей рай земной — это белая даль побережий, это земли пересохшая глотка, пустынность дорог и анаконда реки, ползущей сквозь дебри тропические, реки, пьющей тучи, переваривающей песок и вливающейся в Атлантический. Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней и с глазами как два озерка доброты. Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней, латинское «Libertas quod sera tamen» перевел как «Свободною станешь и ты»… Вот и памятен мне тот экзамен. Моя родина… Вспомню — и невольно глаза зажмурю: вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью, вот кудри твои лохматит его пятерня. Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки, и я слышу твое дыханье, а в груди твоей — ритмы батуки, и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня. Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты — островок в моем сердце, островок безымянный, объятый морем нежности. Имя твое я давно страшусь называть, потому что бешусь от бессилия выразить то, что в груди поднимает оно, патрицианское имя твое — Бразилия. А теперь позову соловья (с ним друзья мы), позову и признаюсь: — Есть певчая птичка по имени сабиá. Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы: «Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя. Винисиус де Мораис».