Фотография на память (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич - Страница 10

Надежда.

— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?

Вадим кивнул.

Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.

— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…

Олежек придвинулся к Вадиму:

— Дядя, а вы у нас насовсем?

— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.

Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.

— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.

Вика. И вид с крыши.

Выпала? А остальные? Побледнев, Вадим схватился за карман рубашки. Пуговица была расстегнута, но четыре других снимка были на месте.

— Извините.

Он взял фото у Скобарского.

— Ваша э-э… девушка?

— Нет, — смутился Вадим. — Так. — И по какому-то наитию спросил: — А вы не знаете, откуда могли снимать?

Взгляд Скобарского стал ироничным.

— Вы детектив, Вадим?

— В каком-то роде.

— Как все таинственно, — Скобарский поднял фото к глазам. — Интересная девушка. Странноватая. А насчет откуда… — он прищурился. — Видите церквушку?

Вадим привстал.

— А я? А я? — сполз со стульчика Олежек. — Я тоже хочу!

Он требовательно протянул вверх руки.

— Ох, горе мое… — Скобарский с улыбкой поднял ребенка.

Фотографию изучали в шесть глаз.

— Вот смотрите, Вадим, — сказал Скобарский, — церковь находится на улице Космонавтов…

— Здесь? — спросил Олежек, указав пальчиком.

— Нет, у нее крыша желтенькая. Ага, — кивнул Скобарский ребенку. — А перпендикулярно Космонавтам идет Гагарина, она как раз виднеется. Высота приличная, а на Гагарина, насколько я помню, всего две двенадцатиэтажки. Одна углом в конец улицы повернута, а другая — на Космонавтов, понимаете? И это, получается, что со второй и снимали, иначе бы ее угол обязательно в кадр вполз. Вот.

— Спасибо, — сказал Вадим, принимая снимок и пряча его в карман. — У вас есть с кем оставить Олежку?

— Да. Если ненадолго.

И пока Скобарский суетливо переодевался, искал носки, звонил соседке, пока соседка, толстая сердобольная пенсионерка в платье и пуховом платке, слушала его наставления, кивая каждому слову, у Вадима было время подумать.

Он стоял в прихожей, у вешалки, на которой среди прочей одежды висела короткая детская курточка с капюшоном и мысленно повторял: двадцать второе.

Двадцать второе.

Если фотографии не случайны, то у него остается еще три дня. Наверное, и Вике, и мальчишкам тоже необходима помощь.

Денег у него, правда…

Но пусть Скобарский связан с квартирой. Тогда все остальные тоже связаны с тем, что отразилось на снимках. Вика — с крышей. Егорка и Вовка — с пожаром. Или, скорее, с пожарищем. Непонятный "телефон спасения" — с рекламным щитом и остановкой.

Мутный вот снимок — к чему?

Впрочем, он все равно был последний. Как-нибудь и с ним разберемся. Кто-то там где-то там у окна…

— Вадим.

Скобарский, намотав шарф на горло, тронул его за локоть.

Одетый в темно-серое простенькое пальто, слегка согнувший ноги, он походил на скромного провинциального учителя. Не очень устроенного в жизни.

А еще чем-то — на доктора из мультфильма "Верните Рекса".

— Да, — сказал Вадим, глядя в его ожидающие чего-то (обмана?) глаза. — Банк, наверное, уже открылся. Документы?

— Здесь. Я взял.

Скобарский постучал себя по груди — сквозь ткань пальто раздался бумажный шелест.

— Пойдемте.

Они вышли из дому.

Во дворе выгуливали собак, под деревом стоял мальчик с сумкой, на углу, прогревая двигатель, подрагивал красно-белый автомобиль.

— Вы, наверное, врач? — спросил Вадим.

— Нет, что вы, — смущаясь, пряча нижнюю половину лица в вороте пальто, сказал Скобарский. — Я всю жизнь был простым инженером-теплотехником. Сначала на заводе, который сейчас закрылся. Затем в городских теплосетях. Чуть-чуть халтурил. Потом продавцом работал, представляете? В закутке таком, канцелярском что ли. Нет, что жаловаться? Я не жалуюсь, Вадим. Только как-то пролетело все…

Они подошли к остановке.

Небо было хмурое, серое, низкое. Желтые листья пятнали асфальт. Из опрокинутой урны выглядывала мятая газета.

Мимо прокатило маршрутное такси.

— Знаете, — сказал Скобарский, останавливаясь под козырьком, — это кажется ужасно несправедливым, когда с тобой случается какое-нибудь несчастье. Человеку вообще свойственно не думать о смерти. Ежедневные заботы как бы ограничивают способность размышлять отвлеченно, о событиях, которые могут произойти, а могут не произойти, или произойдут обязательно, но не известно когда. Понимаете? И когда вдруг что-то обрушивается на тебя… — Он вздохнул. — Это чаще всего шок. Думаешь: за что? Почему именно я? Разве я заслужил? Будто сама жизнь как хаотический процесс не предполагает такой внезапности. Но она ведь предполагает!

Он быстро замерз и принялся, переступая, постукивать ботинком о ботинок. С неба точечно покрапывало. Автобуса не было видно.

— Может, пройдем до следующей? — спросил Вадим.

— Да, пожалуй, — согласился Скобарский. — Хоть согреемся.

— Вы извините, Вадим, — сказал он, когда они неспешно побрели по Кутузова, обходя частые лужи, — я могу быть зануден…

— Да нет.

— Я много думал. Когда все одно за другим… Сначала, конечно, в какое-то исступленное состояние впадаешь. Да. Словно видимое поле сужается. Только безысходность и видишь. Это давит, давит. Потом закипаешь. Начинаешь раздражаться от каждого пустяка, от любой мелочи. И все идет как-то не так, и жизнь…

Он глянул на Вадима искоса, совершенно по-птичьи.

Кутузова была пуста. Лишь за перекрестком впереди толпились у продуктового павильона. Но пока они дошли, опять стало пусто.

— Вы знаете, я так метался, — помолчав, сказал Скобарский. — Обзванивал, бегал по больницам, в муниципалитет. Самого колотит, глаза такие, по пять копеек, шалые. Сумасшедший на марше. Там отказ, здесь "нет возможности", в третьем месте — квоты кончились. Олежку на обследование положили, а я — мебель продавать, дачный участок.

Выглянуло солнце. Порозовели верхние этажи. Светлая полоса, чуть подбитая тенью крыш, протянулась по асфальту.

Они, не сговариваясь, миновали навес остановки и двинули дальше. Обоим не хотелось трястись в автобусе.

— А родители Олежки, — спросил Вадим, — они где?

Скобарский сбился с шага.

Голова его дернулась. Он зажмурился и отвернулся, дрогнув плечами. Ладонь взлетела к губам.

— Простите, — сказал Вадим.

— Нет-нет, — глухо отозвался Скобарский. — Все хорошо, хорошо.

Развернувшись, он поймал Вадима за рукав. Дохнул в лицо:

— Их убили.

— Кто?

— Неизвестно. И Галю, жену, и Эдика моего. Пять ножевых ранений и семнадцать. А дверь — на "собачку". И никого! — Он судорожно выдохнул. Отцепился. Угас. — Но это давно было, давно. Три года назад.

— Простите, — искренне произнес Вадим.

Срезая дорогу к банку, они свернули на тропинку, виляющую между домами. Пес, привязанный к перилам подъездного крыльца, свирепо их облаял.

Скобарский ежился.

Большая лужа заставила их, перебираясь, жаться к ограде детской площадки.

— Сейчас через улицу, а там уже метров триста всего до банка будет, — сказал Вадим.

— Спасибо вам! — поймал его руки в свои Скобарский.

В глазах его задрожали слезы.

— Я еще ничего не сделал.

— Это ничего, ничего. Я вам верю.

Вадим через силу улыбнулся.

В только что открывшемся банке было пусто. Широкой шваброй протирала полы уборщица. Охранник скучал за конторкой с мониторами.

Оставив Скобарского у входа, Вадим подошел к окошкам.

— Здравствуйте.

Операционистка была незнакомая, строгая, в очках. Отвлеклась от щелканья на клавиатуре, вскинула увеличенные оптикой глаза.

— Да, доброе утро. Вы с чем?