Люди и Я - Хейг Мэтт - Страница 31

Он был хорошим псом.

И я любил его.

Я не могу этого сделать.

Мы знаем.

Нет никакого смысла этого делать.

Смысл есть, еще какой.

Я считаю, что Изабель и Гулливер не должны пострадать.

Мы считаем, что ты поддался дурному влиянию.

Не поддался. Я приобрел новые знания. Ничего более.

Нет. Они тебя заразили.

Заразили? Заразили? Чем?

Эмоциями.

Нет. Не заразили. Это неправда.

Это правда.

Послушайте, в эмоциях есть логика. Без эмоций люди не заботились бы друг о друге, а если бы они не заботились друг о друге, вид бы вымер. Заботиться о других — это инстинкт самосохранения. Вы заботитесь о ком-то, а кто-то заботится о вас.

Ты говоришь как один из них. Ты не человек. Ты один из нас. Мы едины.

Я знаю, что я не человек.

Мы думаем, что тебе нужно вернуться домой.

Нет.

Ты должен вернуться домой.

У меня никогда не было семьи.

Мы твоя семья.

Нет. Это другое.

Мы хотим, чтобы ты вернулся домой.

Я должен попросить, чтобы меня вернули, но я не стану этого делать. Вы можете вмешиваться в мои мысли, но вы не можете их контролировать.

Посмотрим.

Две недели в Дордони и коробка домино

На следующий день мы сидели в гостиной. Мы с Изабель. Ньютон был наверху с Гулливером, который теперь уснул. Мы заглядывали на чердак время от времени, но пес не покидал сторожевого поста ни на минуту.

— Как ты? — спросила Изабель.

— Не умер, — ответил я. — Встал же.

— Ты спас ему жизнь, — сказала Изабель.

— Не думаю. Даже массаж сердца и искусственное дыхание не пришлось делать. Врач сказал, что у него лишь незначительные повреждения.

— Мне все равно, что говорит врач. Гулливер прыгнул с крыши. Это могло его убить. Почему ты не позвал меня?

— Я звал. — Разумеется, это была ложь, но ведь и вся канва ложна. Вера в то, что я муж Изабель. Все это вымысел. — Кричал тебе.

— Ты мог погибнуть.

(Должен признать, что люди тратят огромное количество времени — почти все — на гипотетическую дребедень. Я мог бы разбогатеть. Я мог бы прославиться. Меня мог сбить автобус. Я могла родиться с меньшим количеством родинок и большим размером груди. В молодости я мог бы посвящать больше времени изучению иностранных языков. Похоже, люди применяют условное наклонение чаще, чем любая другая известная форма жизни.)

— Но я не погиб. Я жив. Давай сосредоточимся на этом.

— Куда делись твои таблетки? Они были в буфете.

— Я выбросил их.

И снова ложь. С этим ясно. Неясно, кого я защищал. Изабель? Гулливера? Себя?

— Зачем? Зачем тебе понадобилось их выбрасывать?

— Решил, что такие таблетки не стоит держать в доме. Учитывая, в каком состоянии Гулливер.

— Но это диазепам. Валиум. Передозировки валиума не бывает, это тысячу таблеток надо проглотить.

— Да. Знаю.

Я пил чай. Что очень даже приятно. Гораздо лучше кофе. У чая вкус уюта.

Изабель кивнула. Она тоже пила чай. С чаем жизнь как будто налаживается. Это горячий напиток из сухих листьев, который используют в трудные минуты, чтобы вернуться в нормальное состояние.

— Знаешь, что они сказали? — спросила Изабель.

— Нет. Что? Что они сказали?

— Что он может остаться.

— Понятно.

— Решать надо было мне. Я должна была сказать, есть ли риск повторной попытки самоубийства. И я ответила, что там риск больше, чем здесь. Они сказали, что если он еще раз такое выкинет, выбора не останется. Они заберут его и будут за ним присматривать.

— Нет уж, мы сами будем за ним присматривать. Даю тебе слово. В больнице куча сумасшедших. Людей, которые думают, что они с других планет. И все в таком духе.

Изабель печально улыбнулась и подула на чай, пустив по коричневой поверхности легкую рябь.

— Да. Да. Ты прав.

Я попытался понять.

— Дело во мне, да? Это я виноват, потому что не оделся в тот день?

После этого вопроса обстановка изменилась. Лицо Изабель посуровело.

— Эндрю, ты правда думаешь, что все дело только в том случае? В твоем срыве?

— М-м-м, — сказал я, понимая, что это не к месту. Но мне больше нечего было сказать. «М-м-м» — это слово, за которым я всегда прятался и которым заполнял пустоты. Это вербальный чай. Хотя на сей раз вместо «м-м-м» следовало бы сказать «нет», поскольку я не думал, что проблема в одном дне. Я думал, что она в тысячах дней, большинство из которых мне не довелось наблюдать. Поэтому больше подходило «м-м-м».

— К этому привел не какой-то случай. Тут всё. Конечно, не ты один виноват, но ведь тебя не было с нами, верно, Эндрю? Всю жизнь Гулливера, как минимум с тех пор, как мы вернулись в Кембридж, тебя не было с нами.

Я вспомнил кое-что, о чем Гулливер говорил на крыше.

— А как же Франция?

— Что?

— Я учил его играть в домино. Я плавал с ним в бассейне. Во Франции. Страна. Франция.

Изабель растерянно поморщилась.

— Франция? Что? Дордонь? Две недели в Дордони и чертова коробка домино. Это твоя карточка «освобождение из тюрьмы», как в игре в «монополию»? Это отцовство?

— Нет. Не знаю. Я просто приводил… наглядный пример того, каким он был.

— Он?

— То есть я. Каким я был.

— Да, ты бывал с нами в отпуске. Бывал. Да. Если только это не были рабочие отпуска. Вспомни Сидней! И Бостон! И Сеул! И Турин! И… и Дюссельдорф!

— О да, — сказал я, глядя на непрочитанные книги на полках, точно на непережитые воспоминания. — Помню, как сейчас. Конечно.

— Мы тебя почти не видели. А когда видели, ты всегда был на взводе — то из-за предстоящей лекции, то из-за людей, с которыми планировал встретиться. А все наши бесконечные ссоры? Что-то изменилось, только когда ты… заболел. А потом поправился. Да ладно тебе, Эндрю, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Это ведь не новость для тебя, верно?

— Нет. Вовсе нет. А где еще я ошибся?

— Ты не ошибся. Это не научная работа, которую отдают на суд коллегам. Дело не в ошибках. Это наша жизнь. Я не хочу никого судить. Я просто пытаюсь выразить объективную истину.

— Я просто хочу знать. Расскажи мне. Расскажи, что я сделал. Или чего не сделал.

Изабель поиграла своей серебряной цепочкой.

— Да брось. Что тут рассказывать? После того как Гулливеру исполнилось два и пока он не дорос до четырех, ты ни разу не пришел домой вовремя, чтобы искупать его или почитать ему на ночь. Тебя бесило все, что мешало тебе или твоей работе. А если я позволяла себе хотя бы заикнуться, что пожертвовала ради нашей семьи карьерой, — хотя я приносила настоящие жертвы, а ты даже ни разу не перенес срока сдачи книги, — ты поднимал меня на смех.

— Знаю. Прости, — сказал я, думая о ее романе «Выше неба». — Я вел себя ужасно. Ужасно. Думаю, без меня тебе было бы лучше. Иногда я думаю, мне лучше уйти и никогда не возвращаться.

— Ну что ты как маленький? Еще хуже Гулливера.

— Я серьезно. Вел я себя отвратительно. Порой мне правда кажется — лучше уйти и больше никогда здесь не показываться. Никогда.