Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" - Страница 44

Помимо журнала фиксации нравственных изменений личности, дневник в этот период становится у Толстого сводом этических норм. Юный моралист стремится создать систему правил, опираясь при этом на всеобщие нравственные ценности, и встроить в эту систему свою повседневную жизнь, подвести под незыблемые этические понятия бытие единичного человека. Для этого он ведет параллельно два вида записей: для всеобщих нравственных постулатов «Правила жизни» и тому подобные заметки, а для ежедневных нужд – собственно дневник. Толстой даже положил себе за правило каждую запись заканчивать, наподобие аутогенной тренировки, следующими словами: «Важнее всего для меня в жизни исправление от лени, бесхарактерности и раздражительности», – и ригористически придерживался этого правила в течение нескольких месяцев 1854 г.

Главный конфликт этой эпохи осознается Толстым как непреодолимое противоречие между разумом и инстинктом, сознанием и бессознательными поступками. Признавая сознание верховным руководителем нравственной личности, автор дневника понимает невозможность во всей жизни следовать сознательным установкам. От этого у него появляются болезненные фрустрации: «3 июня 1851 г. Теперь удерживаюсь и живу сознанием»; «3 июля 1852 г. Цель, найденная мною в жизни, не так уж занимает меня. Неужели это не истинное, твердое правило, а одна из тех мыслей, которые под влиянием самолюбия, тщеславия и гордости так же скоро рождаются, как и исчезают? Нет, это правило истинно. Моя совесть говорит мне это. Я хочу, чтобы вследствие одного этого умозрения вся жизнь моя пошла бы лучше и легче. Нет, правило это нужно подтверждать действиями, и тогда действия оправдываются правилом. Нужно трудиться».

Убежденность в невозможности осуществить на деле теоретические постулаты приводит к свертыванию параллельных дневнику жанровых образований в середине 1850-х годов. Сохраняется лишь записная книжка, которая выполняла другую функцию и о которой речь пойдет впереди.

В середине 50-х годов происходит определенная переоценка соотношения сознания и бессознательного в человеке, разума и чувства. Юношеский максимализм, выразившийся в попытке удержать в строгих рамках «правил» и распорядка «неразумные» страсти и пороки, корректируется более зрелыми суждениями о роли чувства в жизни человека: «21 марта <1856> Главная моя ошибка в жизни состояла в том, что я позволял уму становиться на место чувства» (47, 68). Эта мысль служит знаком тех душевных конфликтов, которые имели место на протяжении почти десятилетнего периода в жизни Толстого.

Со второй половины 50-х годов функция дневника заметно меняется. В нем полнее отражаются события внешней жизни, чаще даются характеристики знакомых и близких, несколько ослабевает критицизм. Это связано с изменениями во внешней жизни и в социальном статусе Толстого: вхождение в писательскую среду, серьезные сердечные увлечения, попытка хозяйственной деятельности, интенсивная творческая работа. Дневники этого периода имеют переходный характер. Они отличаются как от ранних, так и от поздних записей. Сокровенная жизнь сознания автора еще не перекрыта ни творческими импульсами периода создания «Войны и мира» и «Анны Карениной», ни погруженностью в радости семейной жизни и педагогических опытов начала 60-х годов. В них еще нет девальвирующей тенденции послекризисного периода, когда духовная жизнь писателя будет сосредоточена именно здесь. Психическая энергия еще равномерно распределяется между внешним бытием, художественным творчеством и рефлективной жизнью в дневнике.

Однако усилия, предпринимаемые все эти годы с целью обретения целостности сознания – то в форме самокритики, то в виде регламентации внешней жизни, – не привели к желаемым результатам. И дневник зафиксировал этот невротический симптом. В ночь на 11 апреля 1858 г. у Толстого была манифестация бессознательного в сновидении, о которой он делает две параллельные записи, – лаконичную в дневнике и пространную в записной книжке. Дневник: «Тревожно спал, кошмар и философская теория бессознательного <…>»; записная книжка: «Я видел во сне, что в моей комнате вдруг страшно отворилась дверь и потом снова неслышно затворилась. Мне было страшно, но я старался верить, что это ветер. Кто-то сказал мне: «Поди, притвори». Я пошел и хотел отворить сначала, <но> кто-то упорно держал сзади. Я хотел бежать, но ноги не шли, и меня обуял неописуемый ужас. Я проснулся и был счастлив пробуждением» (47, 75).

Темная комната, несомненно, символизирует стихию бессознательного, из которого Толстой долгие годы стремился вырваться методом установления над ним цензуры сознания (правила, распорядок, планирование, постоянное упоминание о вредных привычках с целью избавиться от них). В то же время комната – это четырехугольное помещение, в идеале – квадрат (мандала). Инстинктивным стремлением сновидца было отворить дверь, несмотря на совет бессознательного, безусловно, тождественного «голосу». А открыть дверь – значит, наполнить ее светом сознания, сделать зримым квадратуру помещения, обрести целостность. Но бессознательное, тайно проникшее в комнату, удерживает сновидца от этого, мешает в его стремлении жить сознательно и, в конце концов, оставляет во мраке темных инстинктов.

Этот сон проливает свет на истоки скептического взгляда Толстого на эффективность принятых ранее рациональных правил и «франклиновской таблицы» (системы самовоспитания): 18 марта 1855 г. С самого начала я принял методу самую логическую и научную, но меньше всего возможную – разумом постигнуть лучшие и полезнейшие добродетели и достигать их» (47, 38). Этого взгляда Толстой придерживался и в старости, памятуя о неудачах молодости: «25 августа 1909 г. Как вредно иметь планы: как только препятствие, так и раздражение» (57, 122).

Таким образом, ранние дневники зафиксировали не формулированное, но всем ходом вещей очевидное стремление Толстого восстановить целостность души, довести до стадии осознания бессознательные стремления и инстинкты и волевым методом преодолеть «недостатки» характера.

Толстой принадлежал к психологическому типу людей, воля которых направлена против внутреннего (сексуальность, в терминологии Толстого – «сладострастие», «похоть») и внешнего (групповая мораль) принуждения. Достигая критического возраста (Толстой определил его точно – 14 лет), этот тип попадает в зависимость от групповых (сословных) стандартов (о групповом идеале «комильфотности» Николенька Иртеньев подробно говорит в «Юности»), но со временем отказывается идентифицировать себя с интересами и нравственными нормами своей среды (у Толстого 18 лет – начало ведения дневника). Противоречие между принудительной властью групповых норм и стремлением к независимости от них становится источником невроза в том случае, когда индивид не обретает полноты искомой свободы и таким образом погружается в состояние непрерывного внутреннего конфликта. У Толстого осознание этого факта произошло в 23 года: «<…> в том горе, что я слишком рано взялся за вещи серьезные в жизни, взялся за них, когда еще не был зрел для них, а чувствовал и понимал <…> и разочаровался я в вещах важных в жизни, а в мелочах еще ребенок» (46, 77); «<…> 28-го минуло мне 23 года. Много рассчитывал я на эту эпоху, но, к несчастию, я остался все тот же» (46, 87).

Освободиться от болезненного невроза в таких случаях могут лишь исключительные личности, к которым принадлежал Толстой. Они обычно не взирают на сословную, классовую, групповую мораль и смело идут по непроторенному пути идейных, художественных или религиозных исканий. Художественные традиции, классовые предрассудки и групповые нормы преодолеваются их мощным духовным порывом к самосовершенствованию; их дух высвобождается из ограниченных рамок идейных воззрений эпохи.

У Толстого, как личности, очень рано заявившей о своей независимости от условностей среды, движение к духовному освобождению имело три этапа, проходило в трех разных сферах – семейной, литературно-художественной, духовно-религиозной. И дневник был своеобразным аккумулятором внешней и внутренней борьбы писателя.