Ватажники атамана Галани - Хапров Владислав Викторович - Страница 61

Я всё время думал о том, куда исчезли Гольшат и Вакула. Ни среди мёртвых, ни среди живых их не было. По моей просьбе устроили дознание. Воевода стращал разбойников самыми ужасными пытками, но те угрюмо отмалчивались. Я решил, что Кондрат Дубина убил обоих, а тела выкинул в озеро. Однако молчание воровских выглядело странным. Я решил, что тут кроется какая то тайна и, как оказалось впоследствии, не ошибся.

Вместе с разбойниками в кандалах привезли Луку Мясоеда. Я предстал перед нижегородским губернатором и доложил ему о сговоре макарьевского коменданта с Галаней и помещиком Филином. Губернатор поцокал языком, покачал головой и велел арестовать меня.

— За что? — в недоумении воскликнул я.

— Таков закон, — ответил он. — Слово и дело государево кричал?

— Кричал.

— А раз обвинил человека в тяжком преступлении, будь добр сам пожаловать в острог, пока следствие не разберётся, не возводишь ли ты напраслину. Уж кто-кто, а ты, Артемий, должен об этом знать, если, конечно, ты тот за кого себя выдаёшь.

Знать то я знал, но считал, что поскольку я не простой доносчик, а должностное лицо, наделённое полномочиями, то ко мне сей закон применяться не должен. Однако забыл я, дурень, про бумажку. Бумажки то у меня теперь не было.

Так нас обоих отправили в Питербурх. По дороге Лука Мясоед не переставал изводить меня оскорблениями и угрозами. Говорил что, как только он выйдет на свободу, а это произойдёт скоро, благодаря доброжелателям при дворе, то посчитается со мной за всё. Не верить ему у меня не было никаких причин, и я изрядно пал духом.

Узнав о моём аресте, Матвей Ласточкин вместе с Иринкой поспешили в Питербух, дабы свидетельствовать в мою пользу. Поручик Маврикинский так же выразивший горячее желание помочь мне, поселил их в своём доме на Фонтанке.

В столице нас с Лукой Мясоедом водворили в Петропавловскую крепость. Я ожидал допросов и пыток, но их не последовало. Я просидел в холодном камере две недели, страдая от грязи, вони, вшей, но больше всего от отсутствия хмельного питья.

Несколько раз меня навещали Матвей Ласточкин и Иринка. Приносили еду и чистую одежду. Я ползал перед ними на коленях и со слезами умолял следующий раз принести штоф водки. Матвей Иванович водки не принёс, сказал, мол, запрещено. Это вызвало у меня приступ ярости, в котором я обругал его и Иринку последними словами и велел обоим убираться с глаз долой. Я провёл несколько дней в страшных муках. Чуть ли не грыз стены и не раз подумывал наложить на себя руки.

На четырнадцатый день моего пребывания в Петропавловской крепости дверь моей камеры открылась, и вошёл Антон Мануилович Дивиер.

— Ну вьюнош, рассказывай о своих похождениях, — сурово произнёс он.

Я поведал всю историю от начала до конца, ничего не утаив. Только, боюсь, излишне горячо доказывал вину Луки Мясоеда.

Затем прошла ещё одна бесконечная неделя. И вот, однажды ночью дверь заскрипела и в камеру вместе с караульным солдатом вошли два амбала, а за ними, потиравший от злобного удовольствия руки, Лука Мясоед. Не успел я опомниться, как меня уже били кованными подошвами сапог. И, наверное, убили бы до смерти, если бы караульный не остановил их.

— Всё, хватит. Помрёт ещё, а мне отвечать.

Лука Мясоед наклонился надо мной и сказал:

— Я же тебе говорил. Я быстро выйду, а ты здесь сдохнешь. Жалко только не увижу как тебя, гадёныш, вздёрнут.

Это было последнее, что я видел и слышал, прежде чем потерять сознание.

Вскоре после моего избиения один из караульных, тот что каждый день приносил арестантам несъедобную баланду и краюху чёрствого хлеба, зайдя ко мне в камеру, принялся врачевать меня какими то мазями и отварами, от которых моё состояние вскоре значительно улучшилось. И попутно прошептал на ухо:

— Меня, барин, Щелкуном кличут, а имя, коим при рождении назвали, я уже и сам позабыл. Матвей Иванович сказал, что бежать вам надо, иначе худо будет. Вас оклеветали перед самим государем, а тот скор на расправу. Через два дня вас поведут на допрос в «Судейскую светлицу», да не простой, а с пристрастием. Суставы выдернут, кожу плетью сдерут, ноги углями пожгут. После такого уже не побегаешь. Так что всё нужно сделать завтра ночью.

— Да как же отсюда сбежишь, — спросил я раздумывая над тем, что всё это может быть подстроено, чтобы застрелить меня при побеге.

— Об этом мы с Матвеем Ивановичем позаботились. Завтра мимо крепости пройдёт гамбургский флейт. С капитаном всё уговорено. Отсюда я вас выведу. Только обещайте мне, барин, что вы меня там в заморских странах не бросите, а возьмёте к себе в услужение. Я калач тёртый, пригожусь везде.

— Конечно, — сразу согласился я. — Если выберемся отсюда, всё что угодно.

Следующим вечером я сидел в углу камеры вздрагивая от каждого звука. Наконец дверь открылась, произведя при этом скрип, от которого у меня внутри всё похолодело. В чёрный проём проскользнул Щелкун.

— Пора барин, — сказал он и всучил мне моток пеньковой верёвки с завязанными на нём узлами.

Побег облегчало то, что я содержался не в казематах, где постоянно дежурили несколько караульных, а на гарнизонной гауптвахте. Отдельного караула к ней приставлено не было. Это позволило нам выйти незамеченными. В полной темноте мы пересекли крепость и вскарабкались на Нарышкинский бастион. Тут у огня грелись двое солдат; ночи в это время были уже очень холодные. Щелкун вдруг появился перед ними из темноты, причём так тихо и неожиданно, что служивые вскочили в ужасе.

— Свят, свят. Щелкун, бисов сын, напугал. Подкрадываешься как приведение…

Закончить фразу солдат не успел, ибо Щелкун вогнал ему в бок багинет. Второго солдата он полоснул по горлу, потопив в крови предостерегающий крик, рвавшийся из широко разинутого рта, чтобы поднять тревогу в крепости.

За последние месяцы я очерствел до такой степени, что ещё две загубленные души на моей совести не вызвали во мне ни ужаса, ни угрызений совести. Щелкун взял у меня верёвку, привязал один конец к пушке, а второй кинул вниз.

Спускаться было трудно. Избитое тело невыносимо болело, руки не слушались, холодный ветер, дувший со стороны Финского залива пробирал до костей. Как только мы оказались на земле, под стеной, Щелкун снял свой кафтан и набросил мне на плечи. Это позволило мне немного согреться и прийти в себя. Болтаясь на верёвке, я продрог до самого нутра так, что боялся не доплыть до спасительного корабля. Мы прижались к стене бастиона и стали ждать флейт.

Если бы убитых солдат обнаружили раньше чем он появился, то нам бы не удалось уйти. Но нам повезло. Вскоре вблизи Петропавловской крепости замаячил свет большого кормового фонаря и выросла тёмная громада торгового корабля, плывшего как можно ближе к Заячьему острову. Мы бросились в реку. Вода была просто ледяная. У меня аж перехватило дыхание и чтобы хоть чуть чуть согреться я принялся быстро-быстро грести, стараясь впрочем производить как можно меньше шума. С судна нам бросили канаты. Я крепко вцепился в один из них и меня выдернули из воды на палубу. Не менее мокрый и замёрзший Щелкун тот час же оказался рядом.

Среди любекских моряков я увидел Иринку и совершенно недостойным мужчины образом расплакался. Она тут же принялась заворачивать меня в тёплый шерстяной плащ, говоря:

— Теперь всё будет хорошо. На первое время деньги у нас есть. Спасибо Маврикинскому и Аникею Петровичу. Будем жить скромно, без излишеств. Пусть даже в какой нибудь каморке на чердаке. А затем батюшка откопает твоё сокровище в Астрахани и найдёт способ переправить его нам. Тебе придётся научить меня языкам. Эти немчины всё время мне что-то говорят, а я ничевошеньки не понимаю.

Я вернулся в Россию только спустя пять лет. Государь Петр Алексеевич скончался. Мои немногочисленные недоброжелатели либо дожидались меня, поджариваясь в адских котлах, либо просто забыли о моём существовании. Аникей Петрович, в доме которого мы некоторое время жили после возвращения, рассказал мне, что Луку Мясоеда отправили, дабы не мозолил глаза, воеводствовать в какой-то захудалый сибирский городок. По дороге на обоз напали разбойники. В схватке злодей получил удар ножом в живот и скончался в ужасных мучениях. Стольник Дмитрий Бахметьев, которого к тому времени сменил на посту саратовского воеводы Василий Беклемишев. поведал мне о том, что удалось узнать на допросах у пленных галаниных ватажников, прежде чем их подвесили за рёбра на мясницкие крючья и спустили на плотах по Волге.