Месть Будды - Штробль Карл Ханс - Страница 3

Что делать дальше?

Мы сидели в лодке и дрожали от холода, хотя ночь была тепла и приятна. Быть может, мы дрожали не только от озноба?

Вы знаете меня; вам известно, что я не робкого десятка. Но я не поручусь, что в овладевшей мной тогда дрожи не было некоторой примеси страха. Необычайная смелость нашего захвата, таинственность рук, которые вдруг протянулись к нам, угрожающая обстановка, в которой мы очнулись, — все, надо сознаться, давало основательный повод к самым тревожным опасениям. Я все отчетливее видел перед собой искаженное злобой, обезьянье лицо того старого жреца, которого мы сбросили тогда с возвышения, видел пену на его сморщенных губах.

— Я полагаю, — сказал барон Лацман, — что с нашей стороны будет благоразумнее всего на несколько дней удалиться из Триеста. Пусть на время затеряются наши следы.

Он высказал вслух то, что я думал.

— Да, конечно, так поступить лучше всего. И мы должны немедленно пуститься в путь, не медля ни минуты. Мы можем высадиться в одном из небольших городов австрийского побережья.

В моем распоряжении оставалось еще пять дней отпуска; по истечении их, я хотел вернуться на наш крейсер. Барон, которого ничто не задерживало в Триесте, мог уладить там свои дела через доверенное лицо и, в свою очередь, скрыться.

Мы почувствовали себя гораздо бодрее, приняв это решение. Мы подчинились одному из самых сильных инстинктов, — инстинкту самосохранения, — и, восстановив гармонию в своем самочувствии, нашли в себе новые силы для предстоящего напряжения.

Мы быстро вытащили столб, к которому была прикреплена цепью лодка, и бросили его на дно. Затем мы вложили уключины, уселись за весла и принялись усердно грести.

Широкой дугой обошли мы гавань, держась так далеко, что до нас не достигал ни один луч с берега. Звезды стали тускнеть и склоняться к закату; приближался рассвет. Волны стали серыми, как свинец, и глухо разбивались о борт лодки. Мы торопились отплыть, как можно дальше; нами владело одно желание: скрыться от таинственной силы, угрожающей нашему существованию.

Никогда в жизни не работал я веслами столь продолжительно и с таким напряжением всех своих сил.

Мы быстро подвигались вперед. Триест далеко остался за нами; «розоперстая заря», как поэтично выражается Гомер, озарила край неба. Над нашими головами проносились красные облака и вода, стекавшая с весел, казалась пурпурной, точно капли крови.

Вдруг я перестал грести.

Я пристально посмотрел на своего спутника. Он также глядел на меня широко раскрытыми, точно застывшими глазами, в которых отражалось безграничное изумление.

Напрасно стали бы вы искать объяснения тому, что с нами произошло, в игре расстроенных нервов. Не дает ни малейшего разъяснения и предшествовавшее этому возбуждение. То, что мы испытывали, представлялось нам отчетливее, чем я могу описать. Впечатление, по силе своей, нисколько не уступало восприятиям наших действительных чувств.

До меня донесся призыв!

Громкий, властный крик…

Он заключал в себе приказание — немедленно прекратить бегство и возвратиться.

Приказание исходило от человека, располагающего неограниченной властью надо мной. Когда я взглянул на барона, я понял, что и с ним в это мгновение произошло то же самое. Сила, добивавшаяся нашей погибели, намеревалась снова овладеть нами.

Барон медленно поднял свои весла над водой. Он сидел впереди меня, обернувшись назад, и не переставал смотреть на меня изумленными, точно застывшими глазами. Наконец, он сказал мне заплетающимся, изменившимся голосом:

— У нас осталось какое-то дело в Триесте. Мы забыли что-то, нам надо вернуться.

Я, однако, знал, что мы погибли, если поддадимся наваждению. Тем не менее, мне пришлось сделать над собой необычайное усилие, чтобы воспротивиться. Я хотел говорить, но лишился голоса; язык больше не повиновался мне. Когда я принуждал себя произнести слова, я ощутил острую, режущую боль в голове. Никогда прежде не испытывал я ничего подобного. Преодолев, наконец, этот необыкновенный припадок удушья, я воскликнул:

— Нет, нет! Дальше!

Но едва я сказал это, как мной овладело сознание, что я совершил преступление. Мой образ действий внушал мне самому отвращение. Мне казалось, что я совершаю нечто вроде святотатства. И мне страстно хотелось примириться с самим собой, выполнив приказание.

Тем не менее, оставалось во мне непреодолимым еще нечто, оказывавшее сопротивление. Это была неведомая сила, которую я не мог назвать, но она внушала мне чрезвычайное доверие: мне представлялось, что я уже многократно подчинялся ей и это всегда служило мне на благо.

Барон Лацман все еще сидел в оцепенении. Он больше уже не смотрел на меня. Я заметил, что он покачивает головой.

— Беритесь за весла, — крикнул я ему, — вперед!

Он медленно подчинился моей команде. И я также налег на весла. Но они сделались тяжелыми, точно выкованными из железа, и, когда я погружал их в воду, мне казалось, что я пытаюсь двигать плотную массу. Ужаснее всего было, что я сам себя презирал; чувство это усиливалось с каждым ударом весел.

Мы подвигались вперед все медленнее.

Внезапно барон снова вытащил весла и повернулся ко мне.

— Я не хочу ехать дальше, — сказал он, — я вернусь обратно.

Выражение его лица переменилось. Глаза его горели злобным, гневным блеском. Я отчетливо увидел, что он ненавидит меня. Его приводило в бешенство, что я продолжаю грести.

— Хорошо, — сказал я, с трудом выговаривая слова, — вернитесь назад, но сначала я хочу высадиться на берег.

Позднее я много думал о том, почему он так безусловно подчинился внушению, тогда как я оказывал сопротивление, — хотя бы и с неслыханным напряжением своей воли. Я полагаю, что это следует приписать моему более сильному самообладанию, — моя воля была сильнее, будучи закалена суровыми испытаниями жизни.

Вы знаете, что мои родители были бедны и что мой жизненный путь далеко не был усыпан розами. Мне пришлось вынести тяжелую жизненную борьбу, приучить себя ко всякого рода лишениям. Барон, напротив, не изведал никакой нужды. Он унаследовал большое состояние, остатки которого были все еще достаточны, чтобы обеспечить ему беззаботное и приятное существование. Успехи, которых он достиг в жизни, достались ему не очень тяжело.

Я понял, что мне не удастся заставить барона взяться за весла. Он сидел, повернувшись ко мне лицом, и яростными глазами следил за каждым моим движением. И я знал, что мне надобно остерегаться. Но именно это напряжение всех сил помогло мне в борьбе с посторонним внушением, и я продолжал грести с меньшим затруднением, чем раньше. Вдруг, барон указал мне рукой в ту сторону, куда мы направлялись, и воскликнул:

— Судно!

Я выпустил из рук весла и повернул голову в полоборота. Лодка закачалась, и я в то же мгновение ощутил его руки у своего горла, Он вскочил со скамьи и бросился на меня. Натиск его опрокинул меня на спину. Я лежал под ним; когда лодка качалась, морская вода плескала мне в лицо. Я понимал, что, если мне не удастся сбросить с себя барона, я погиб.

Медленными усилиями я достиг некоторого преимущества над своим противником. Приемами «джиу-джитсу», искусства японских борцов, я заставил его выпустить мое горло, вывернул локоть и, наконец, захватил его правую руку так, что мог в любой момент сломать ее, — если он сделает еще хоть одно угрожающее движение.

Эта ухватка, причиняющая невыносимую боль, привела барона в сознание. Он с недоумением взглянул на меня, и выпустил из рук.

Мне никогда не удастся доказать того, что я скажу, — но верьте мне, или нет, — я увидел перед собой совершенно незнакомого человека. Наружность барона Лацмана настолько изменилась, что я не мог признать его в том противнике, который теперь был в моей власти. Лицо его стало отталкивающим, глаза впали, зрачки странно закатились.

Я мог теперь совершенно выпрямиться и отбросить его от себя; барон упал на скамейку для гребца. Я высоко поднял и занес весло над его головой.